В середине сентября он писал Александре Ивановне Осиповой, теперь Беклешовой, в Псков: «Я пишу к Вам, а наискось от меня сидите Вы сами в образе Марии Ивановны. Вы не поверите, как она напоминает прежнее время.

И путешествия в Опочку

и прочая».

В альбом Анны Николаевны Вульф вписал четверостишие из последней строфы шестой главы «Евгения Онегина»:

…Простите ж, сени,

Где дни мои текли в глуши,

Исполнены страстей и лени

И снов задумчивой души.

Евпраксию Николаевну и ее мужа барона Б. А. Вревского Пушкин навещал в их имении Голубово, в двадцати верстах от Тригорского и в одной версте от Врева. По преданию, помогал молодым хозяевам сажать деревья в парке и в саду, что «было его страстью», копал грядки, рассаживал цветы. «Вседневный журнал» Б. А. Вревского сохранил запись о приезде Пушкина в Голубово 13 сентября. Недели две спустя Вревский навестил поэта в Михайловском. «Я застал его в час пополудни еще в халате что-то пишущим, – сообщал он А. Н. Вульфу 4 октября, – может быть свою историю Петра Великого, потому что вокруг него были кипы огромных рукописей»[288]. Далее следует упоминание об игре в шахматы. 21 сентября Пушкин писал жене: «Был я у Вревских третьего дня и там ночевал… Я взял у них Вальтер-Скотта и перечитываю его. Жалею, что не взял с собою английского. Кстати; пришли, если можно, Essays de M. Montagne[289] – 4 синих книги, на длинных моих полках».

Книги – неизменные спутники поэта, и среди «старых книг» библиотеки Тригорского, а теперь и Голубова находит он немало интересного. Без книги невозможно представить себе Пушкина в любых обстоятельствах. Что же касается В. Скотта, Пушкин – исторический романист – проявлял к нему особый интерес.

С поездками в Голубово, возможно, связан набросок:

Если ехать вам случится

От *** на **

Там, где Л. струится

Меж отлогих берегов, —

От большой дороги справа,

Между полем и холмом,

Вам представится дубрава,

Слева сад и барский дом…

Высказывались предположения, что встречей с Евпраксией Николаевной навеяны стихи:

Я думал, сердце позабыло

Способность легкую страдать,

Я говорил: тому, что было,

Уж не бывать! Уж не бывать!..

Отделенный сотнями верст от столиц, погруженный в невеселые думы, Пушкин тем не менее, как всегда, стремится быть в курсе современной политической и литературной жизни. Интерес ко всему «на белом свете» не уменьшается, не иссякает запас новых замыслов, планов, проектов. Свидетельство тому – просьбы в письмах жене («пиши мне также новости политические»), особенно – переписка с друзьями-литераторами: Н. В. Гоголем, П. А. Плетневым.

Гоголь просил прислать рукопись «Женитьбы», которую Пушкин захватил с собой в деревню, и замечания на нее – «хотя сколько-нибудь главных замечаний». Сообщал, что начал писать «Мертвые души»: «Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон… Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь». Просил дать сюжет («русский чисто анекдот») для новой комедии: «Сделайте милость, дайте сюжет, духом будет комедия из пяти актов, и клянусь будет смешнее черта». Известно, что сюжеты и «Ревизора», и «Мертвых душ» были подсказаны Гоголю Пушкиным. Заканчивалось письмо словами: «Обнимаю вас и целую и желаю обнять скорее лично». Замечательное письмо это – свидетельство безграничного уважения, которое питал Гоголь к своему старшему товарищу и учителю, той роли, которую играл Пушкин в творческом развитии крупнейшего из современных ему русских писателей, в развитии всей новой русской литературы.

В письме Плетневу Пушкин восторженно отозвался о новой повести Гоголя «Коляска»: «В ней альманах далеко может уехать».

Альманах, о котором идет речь, Пушкин и Плетнев намеревались издать в это время. Открываться он должен был «Путешествием в Арзрум», находившимся еще в цензуре. Председатель Главного комитета цензуры князь М. А. Дондуков-Корсаков чинил всевозможные препятствия изданию сочинений Пушкина, и поэт писал о нем и цензоре А. В. Никитенко: «Ужели залягает меня осленок Никитенко и забодает бык Дундук? Впрочем, они от меня так легко не отделаются».

Весьма примечательно то, что пишет Пушкин о названии и оформлении предполагаемого альманаха: «Ты требуешь имени для альманаха: назовем его Арион или Орион; я люблю имена, не имеющие смысла; шуточками привязаться не к чему. Лангера заставь также нарисовать виньетку без смысла…» Разумеется, эти «не имеющие смысла», «без смысла» – не более чем камуфляж. Что касается виньетки, которую должен был нарисовать лицеист второго выпуска В. П. Лангер, то Пушкин, вероятно, вспомнил неприятности, вызванные в 1827 году виньеткой на титульном листе «Цыган» – разбитые цепи, кинжал, змея и опрокинутая чаша. А название «Арион» имело смысл особый: так же называлось то написанное Пушкиным в 1827 году стихотворение, где речь шла о самом поэте и его друзьях-декабристах. Именно поэтому и предлагал Пушкин такое название для альманаха.

Приближалась десятая годовщина событий 14 декабря. Пушкин помнил об этой годовщине, надеялся, что она послужит поводом для облегчения участи, а может быть, и освобождения сосланных. В стихотворении «Пир Петра Первого» поэт обращается к царю с призывом последовать примеру великого предка.

…Он с подданным мирится;

Виноватому вину

Отпуская, веселится;

Кружку пенит с ним одну;

И в чело его целует,

Светел сердцем и лицом;

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом.

Тогда же были написаны стихи:

Кто из богов мне возвратил

Того, с кем первые походы

И браней ужас я делил,

Когда за призраком свободы

Нас Брут отчаянный водил?..

Стихотворение это – вольный перевод оды Горация на возвращение его друга и соратника по гражданской войне Помпея Вара. Перевод весьма вольный. Так, фраза «Когда за призраком свободы», имеющая для Пушкина особое смысловое значение, у Горация вовсе отсутствует. Заключительная строфа – радостная встреча друзей – также в значительной мере пушкинская:

А ты, любимец первый мой,

Ты снова в битвах очутился…

И ныне в Рим ты возвратился

В