Он сделал шаг назад, и капля дождя скатилась по его щеке, словно слеза.

— Но почему? — Аля опустила руку с шарфом. — Ты же любил её.

— Я всегда буду помнить, — ответил Роман, и в его голосе прозвучала такая горечь, что Аля вздрогнула. — И ты тоже не забывай. И не делай так никогда.

Их взгляды встретились — её растерянный и его отрешённый, но полный какой-то давней, глубокой боли. В этот момент между ними словно проскочила искра понимания, молчаливого соучастия в общей тайне.

Аля заметила, как нервно дергается мышца на щеке, как пальцы сжимаются в кулаки и разжимаются. В нем было столько сдерживаемой силы, столько невысказанного горя, что Аля невольно отступила на шаг, чувствуя себя слишком маленькой, слишком незначительной перед лицом такой боли.

Она кивнула, сжимая шарф в руке. Что-то в словах Романа заставило её задуматься. «Не делай так никогда».

О чем он? О самоубийстве? О Ткани Снов? Об Агате?

Аля повернулась и пошла прочь, испытывая странную отрешенность от происходящего. Мир вокруг становился размытым, нечетким, словно она смотрела на него сквозь запотевшее стекло. Звуки приглушались, цвета тускнели. Дереализация — так, кажется, называла это Агата в какой-то из своих статей.

Шаги по мокрому асфальту, капли дождя на лице, холодный ветер, пробирающийся под куртку — всё это ощущалось словно через слой ваты. Нереальное. Ненастоящее.

— Аля…

Голос Романа — негромкий, почти потерявшийся в шуме дождя — догнал её, но она не обернулась. Не заметила, что он впервые назвал её по имени. Не поняла, что в этом оклике таилось что-то важное, что-то, способное изменить всё.

Аля брела по знакомым улицам, не разбирая дороги. Обшарпанные хрущевки с выцветшими балконами, серые панельки с облупившейся штукатуркой, однообразные дворы, где на пожухлой траве стояли старые автомобили — всё это сливалось в унылую картину городской окраины. Ветер доносил запахи влажной пыли, прелых листьев и чего-то горького, химического.

Она свернула во двор одной из пятиэтажек — старый двор с облезлыми скамейками, где всегда сидели пенсионеры, с жестяной горкой, изъеденной коррозией, и качелями, проржавевшими до оранжевого цвета. Асфальт пестрел детскими рисунками, почти стертыми недавним дождем, а рядом с подъездом торчали покосившиеся железные столбики с натянутыми между ними бельевыми веревками.

Качели. Два потрескавшихся деревянных сиденья на ржавых цепях. Она опустилась на одно из них, все еще сжимая в руке шарф Полины. Мокрая от дождя доска неприятно холодила через тонкую ткань брюк. Пахло мокрым деревом, ржавчиной и мылом от шарфа.

Что-то в этих качелях, в их скрипе, в их унылом покачивании на ветру вдруг всколыхнуло в ней воспоминания, поднявшееся из глубин памяти, как пузырьки воздуха со дна темного озера. Она бывала здесь раньше. Часто. Очень давно.

Аля легонько оттолкнулась ногами от земли, и качели скрипнули, будто жалуясь. И этот звук был таким знакомым, таким родным… Он отозвался где-то глубоко внутри, задев давно молчавшую струну.

Бабушка. Конечно. Бабушка жила здесь, в этой панельке с облупившейся краской и вечно неработающим лифтом, с подъездом, пропахшим кошками и жареной картошкой. Алю приводили к ней каждые выходные, пока бабушка была жива. И они всегда, в любую погоду, даже зимой, выходили на эти качели. Бабушка подталкивала её, разгоняя качели, и пела тихие, протяжные песни своего детства.

— Выше, бабушка, выше! Я хочу до неба долететь! — тонкий голосок маленькой Али дрожал от восторга и предвкушения.

— Ишь ты, егоза! Давай до облачка для начала, а потом уже и до неба доберемся! — бабушка тепло засмеялась, подтолкнув качели шершавыми руками.

Аля закрыла глаза, позволяя воспоминаниям окутать её, как теплое одеяло. Запах бабушкиных духов — простой, сладковатый, немного похожий на ваниль с корицей, дешевый, как все советские ароматы, но такой родной. Чуть морщинистые руки с выступающими венами, и шершавыми, как наждак, ладонями. Серый пуховый платок, всегда пахнущий нафталином после зимнего хранения, с аккуратно выложенной бахромой.

«Мое солнышко, моя звездочка», — так называла её бабушка, когда они пили чай с вареньем на маленькой кухне, пропахшей свежими пирожками и сушеными травами.

Качели скрипели ритмично, убаюкивающе. Сквозь закрытые веки Аля ощутила, как последние лучи скудного октябрьского солнца прорвались через тучи и мягко коснулись лица, словно благословение давно ушедшей бабушки. Где-то вдалеке забренчала гитара — видимо, на лавочке у соседнего подъезда собрались местные подростки. Двор наполнился звуками вечера: хлопанье подъездных дверей, крики детей, возвращающихся из школы, гудки редких машин, лай соседской собаки. Кажется, жизнь продолжалась. Обычная, серая, монотонная жизнь провинциального городка, где никогда не происходило ничего примечательного.

Аля не приходила в этот двор ни разу после отъезда из Зимнеградска — за десять лет это место почти испарилось из её памяти, стало случайным мимолётным образом в тумане времени, прямо как Полина после смерти. Но сегодня ноги сами привели её сюда, к этим детским качелям, которые теперь казались такими маленькими.

Напротив, через двор, горели окна пятиэтажки. В одном из них женщина развешивала бельё на балконе, а другом мерцал голубоватый свет телевизора, а в третьем седой мужчина курил, высунувшись из форточки. Обычные люди. Обычные жизни.

Веки всё тяжелели, голова клонилась вниз. Руки, держащие цепи качелей, постепенно расслаблялись. Шарф Полины соскользнул на колени, но Аля не заметила этого. Она уже балансировала на грани сна и яви, проваливаясь в ту область сознания, где реальное смешивается с воображаемым.

Последней связной мыслью было: «Бабушка, я скучаю…»

А затем сон накрыл её мягким одеялом, унося прочь от скрипучих качелей, от промозглого октябрьского вечера, от всех забот и тревог.

* * *

Аля парила над миром. Не над серым, унылым городком с его панельками и ржавыми качелями, а над совершенно другой реальностью — яркой, насыщенной, сияющей.

Она сама была другой — высокой, стройной красавицей с длинными шелковистыми волосами, развевающимися в потоках тёплого ветра. Её кожа светилась изнутри, как от звёздного света, а тело, свободное от земного притяжения, двигалось с невероятной легкостью.

Внизу расстилался фантастический пейзаж: города из хрусталя и перламутра, леса с деревьями, переливающимися всеми оттенками радуги, реки с жидким серебром вместо воды. И всё это мерцало, пульсировало, дышало призрачной эфемерной жизнью.

Ткань Снов. Реальность желаний. Место, где всё возможно.

Аля летела, раскинув руки, упиваясь свободой и лёгкостью. Эйфория наполняла каждую клеточку её существа. Здесь не было боли, стыда, страха. Только полёт, только свобода, только радость.

Внизу мелькали сюрреалистические картины: часы, стекающие по склонам гор,