– Нет, можно! – возразил я. – Бабушка говорит, что я уже большой!

– Это ты-то большой?! – расхохотался рыжий. – Тебе до большого – сто лет расти!

Ребята засмеялись. Я обиделся. И сразу они показались мне грубыми и злыми. Чуть не заплакав от обиды, я ушёл от них.

Я шёл мимо пруда, мимо бомбоубежища, мимо соседнего дома. Шёл, сам не зная куда, лишь бы не видеть ребят, которые ни за что меня обидели. Ведь я очень хотел вырасти. А что я мог сделать, если у меня не получалось?

Я не заметил, как оказался среди незнакомых домов.

Дома у нас в посёлке все одинаковые – двухэтажные. Но раньше, до войны, они все были разноцветные. А теперь их покрасили одинаково – зелёными и жёлтыми пятнами. Где был мой зелёно-жёлтый дом, я не знал.

Я уже устал, захотел есть и очень хотел домой. Но не знал, в какую сторону мне идти.

Из-за поворота дороги вышел мужчина в форме лётчика. Я сразу понял, что он из отцовой лётной семьи, а значит, поможет мне.

Я побежал навстречу лётчику, остановился перед ним и сказал, что я потерялся. Он только спросил мою фамилию, взял меня на руки и понёс. Руки у него были сильные как у папы, а глаза не такие весёлые. И волосы под фуражкой были белые, похожие на бабушкины. А в петлицах было по три красных шпалы. По дороге я всё рассказал лётчику об отце, о маме, бабушке, о себе. И про обиду свою сказал.

Лётчик сразу нашёл мой дом.

Он остановился около рыжего мальчика и сказал:

– Ребята! Не к лицу сыновьям фронтовиков обижать малышей. У этого парнишки отец на фронте. А мужчине без мужской компании нельзя. Так что принимайте его в свои ряды, присмотрите за мальчиком. Есть?

– Есть! – дружно ответили мальчишки.

Лётчик поднял руку к фуражке и ушёл.

Ребята пошли во двор. Рыжий оглянулся, увидел, что я стою на месте, и крикнул:

– Чего стоишь? Раз нам приказано смотреть за тобой, будь всегда на виду. Понял?

– Понял! – громко ответил я и пошёл за рыжим, хотя я очень проголодался, а бабушка уже давно, наверное, приготовила что-нибудь вкусное.

БЕЗ ПАПЫ

Папа не возвращался домой, наверное, целый год. Потом оказалось, всего месяц. Я подумал-подумал и решил, что просто месяц был очень длинный. И всё стало понятно: война делает месяцы длинными, как год. И, может быть, ещё длиннее.

Ребят во дворе с каждым днём становилось всё меньше. Они куда-то уезжали. Наверное, надолго, потому что брали с собой зимние пальто и валенки, велосипеды и лыжи.

К нам тоже приходили люди и уговаривали бабушку и маму уехать. Но мама и бабушка не соглашались. Я сначала даже рассердился на них: ведь это всегда так интересно куда-нибудь ехать. А потом подумал, что отец вернётся, а нас дома нет, и где нас искать, он не знает. Ему, наверно, будет без нас очень плохо. И я решил, что нам лучше дождаться его. А уже тогда можно будет уехать. Всем вместе.

Я каждый день смотрел на лётное поле и ждал, когда появится самолёт отца. Но там самолётов становилось всё меньше и меньше. А однажды ночью они все исчезли. На их месте стояли большие копны и стога. И лётное поле стало таким же, как колхозное. Мне было жаль заброшенного аэродрома. Лётная семья стала такой далёкой. И даже отец из-за этого стал как будто ещё дальше. Где он посадит свой истребитель, когда прилетит домой?

Я никогда не забывал об отце. Вспомнил, как прошлым летом мы с ним и с мамой набрали в лесу большую корзину грибов и котелок ягод. Рассказал об этом ребятам. Они мне сначала не поверили – уж очень большую корзину я показал. И только Санька-рыжий сказал, что очень может быть. Потому что все, кто сейчас воюет на фронте, это самые сильные, самые смелые, самые зоркие и самые умелые люди. Корзину грибов, даже самую большую, любой из них мог набрать. И не каких-нибудь сыроежек или опят, а одних белых и подосиновиков.

Тут все согласились. Потому что почти у всех отцы воевали на фронте.

Санька предложил сходить в лес за грибами.

Мальчишки молчали. И даже мне стало понятно, что без взрослых идти в лес они боятся. Санька махнул рукой и ушёл. И я ушёл с ним.

У ЗЕНИТЧИКОВ

Днём в посёлке было тихо. Но едва стемнело, налетели немецкие самолёты. И опять всю ночь в небе и на земле громыхало, трещало, ухало. А под утро кто-то у входа в бомбоубежище закричал:

– Горит! Горит!

– Что горит? Где горит? – заволновались люди в темноте.

– Самолёт немецкий горит! Сбили!

И тотчас где-то невдалеке так грохнуло, что земля вздрогнула и сверху, сквозь брёвна, посыпался песок.

Утром Санька предложил мне пойти смотреть сбитого немца. И все ребята захотели пойти. Но Санька назвал их трусами за вчерашнее и сказал, что пойдёт только со мной.

Ребята обиделись на Санькины слова. Но он как будто не заметил. Он протянул мне руку, и мы вдвоём по большой-большой траве пошли к лесу.

К опушке мы подошли узкой, заросшей густым кустарником лощиной. В одном месте лощину пересекала загородка из проволоки с острыми колючками. Но мы легко пролезли под нею и пошли дальше.

Лощина превратилась в глухой глубокий овраг. В овраге было сыро, темно. Кусты и валежник там так переплелись, что идти становилось с каждым шагом труднее. И казалось, что если мы здесь заблудимся, то нас никто никогда не отыщет.

Мы выбрались из оврага. И растерялись: в лесу было много-много красноармейцев. И пушки стояли. И танки. И ещё какие-то зелёные машины. Вся земля была изрезана длинными ямами. Они извивались в разные стороны, сливались, снова расходились. И было непонятно, где эти ямы начинаются и где кончаются. Я спросил у Саньки, что это за ямы.

– Окопы и ходы сообщения! – ответил он.

– А зачем они?

Объяснить Санька не успел – нас заметили. К нам подошёл красноармеец, наверно, командир, и строго спросил:

– Вы как сюда попали? Откуда вы?

Я показал на овраг и сказал, что по нему пришли.

Командир покачал головой.

– Что мне