Я сунул записку в карман и помчался домой.

— Сонь! Сегодня какой день?

— Четверг… А ты где был?

— Нет, число какое?

— Шестое ноября. Ой, завтра же праздник. А что случилось?

— Ничего. Какой праздник?

Соня удивилась:

— Ты что? Забыл, какой праздник 7 ноября?

Точно! День Октябрьской революции! Какой Валя молодец. Он специально листовки к празднику приготовил.

Я начал рассказывать Соне про маму, и это было долго. Она сто раз переспрашивала, что я тете Ане сказал, что она сказала, во что была одета, как посмотрела, какое у нее было лицо, похудела или нет, даже какая была метла. Поплакала зачем-то. Жива-здорова ее мама, а она плачет.

Потом пришла бабушка, и опять начались вопросы: как мы спали, что ели, что будем делать. А уходя, назвала Соню рыжиком, погладила по голове, а мне показала кулак и сказала сидеть дома и не обижать Соню.

За бабушкой пришел веселый и оживленный Иван Ильич в длинной поповской одежде. Он рассказал, что люди в храме были, что многие готовы потрудиться, чтобы «очистить храм от скверны и мерзости запустения» (откуда он такие слова берет?), что сейчас он отогреется и снова туда пойдет.

Через часок он ушел, и мы остались одни с Соней.

— Сонь, — сказал я, — ты умеешь хранить тайны?

— Не знаю. У меня никаких тайн нет. Я сама тут как тайна.

Вот как с ней разговаривать?

— Ну, все равно. Мне сегодня ночью надо уйти.

Пришлось рассказать ей и про Валю, и про листовки.

Она спросила:

— А что будет, если твоя мама узнает?

— Не узнает, если ты не скажешь! И вообще, я из-за нее еще больше должен идти.

— Я не поняла, — сказала Соня. — Почему из-за нее?

И тогда я ей сказал про маму. Что она в комендатуре служит фашистам.

— Поняла?

Соня ответила:

— Нет. Если бы она служила фашистам, меня бы здесь не было. У тебя хорошая мама.

— Это для тебя хорошая, — буркнул я. — Ладно. Просто не мешай, если что.

— Не буду, — сказала Сонька и открыла учебник.

Я сел на другой край стола.

— Дай карандаши. И тетрадь чистая есть?

Она молча подвинула пенал и достала тетрадку.

Я нарисовал листовку, как тогда придумал. Со звездой. Потом еще. Потом решил, что трех хватит.

Сонька делала вид, что делает уроки, а сама подсматривала.

Я дорисовывал последнюю листовку, когда она спросила:

— Слушай, а ты не боишься, что вас поймают?

— Чего это нас поймают? — ответил я. — Мы же ночью. Никто не увидит.

Сонька сделала точь-в-точь, как иногда делает бабушка: приложила ладони к щекам и покачала головой:

— Ты что? Не знаешь? Ведь с вечера до утра комендантский час! По улицам патрули ходят! Мне Иван Ильич говорил.

А, да, читал тогда что-то про этот час.

— Зачем?

— Что зачем?

— Зачем патрули?

Сонька съехидничала:

— Чтобы некоторые листовки не развешивали.

— Я быстро бегаю, — сказал я, но задумался.

Конечно, никто нас не поймает и в плен не возьмет. И все-таки… Я вспомнил повешенных, пленных красноармейцев. А вдруг? Еще я читал, что, если идешь на опасное задание, надо написать письмо. Так всегда делают. Я вырвал из тетради лист и стал писать:

«Мама и бабушка! И Иван Ильич. Я ухожу бороться с фашистами. Мама! Я хочу, чтобы ты осознала свои ошибки и стала любовницей родины…»

Нет, надо вспомнить правильное слово. Но у меня не получалось.

— Сонь! Как зовут человека, который родину любит?

— Откуда я знаю? Может, Петр, может, Борис… Ты про какого человека говоришь?

— Да про любого! Вообще.

— А-а! Тогда не зовут, а называют. Патриот.

Точно! Почему она все помнит? Ну конечно, она отличница…

— А если женщина?

— Патриотка. А зачем тебе?

Я зачеркнул «любовницей родины» и написал «патриоткой». А «родины» не стал писать. И так понятно.

«…патриоткой. И ушла из комендатуры. И не дружила с нашим немцем. И тогда мы помиримся. Коля».

Нет, не Коля. Коли на задание не ходят. Колю я исправил на «Николай». И «нашего» замарал.

Конечно, такие тайные письма надо молоком писать, как революционеры. Потом подносишь их к огню или лампочке, и невидимые белые буквы становятся коричневыми. Это будет правильное письмо. Но у революционеров было молоко, а у нас молока нет. Ладно, пойдет и так.

Я сложил письмо четыре раза и протянул Соне.

— Отдай маме, если я не вернусь.

От этих своих слов я почувствовал себя взрослым.

Она взяла бумажный квадратик. Помолчала и сказала:

— Мне страшно, Коль. Мама, ты… Я за вас боюсь.

— Не бойся. Это так, на всякий пожарный. Ты, главное, молчи.

Она вздохнула.

— Обещаешь?

— Ну… обещаю.

Я перенес верхнюю одежду из комнаты Ивана Ильича в нашу. Достал из кармана пальто бумажку с названием лекарства и отдал Соне. Соня рассматривала ее целую вечность и даже поцеловала. Теперь надо заняться окном. А вдруг оно не открывается? Так и есть. В раму на зиму были вбиты согнутые гвоздики. Пока я искал, чем их отогнуть, пока отгибал, время уходило. Только я успел проверить, как открывается окно, пришла бабушка. За ней Иван Ильич и мама. Последними простучали и проскрипели по лестнице сапоги Герхарда.

Опасное задание

Чем ближе подходило время, тем становилось тревожнее. Еще утром я ничего не боялся. А сейчас почему-то становилось не по себе. Магазин Афончикова я знаю. Его все знают. Это хлебный недалеко от школы. Я сколько раз туда ходил. От него всегда вкусно пахнет. Афончиков — это был такой купец до революции, который хлебом торговал. Он этот магазин построил и пекарню. Конечно, сейчас никакого Афончикова нет, а все равно магазин так называют. Говорят: «Сходи к Афончикову, у него по субботам баранки свежие». Идешь, до магазина еще далеко, а уже теплый хлебный запах слышен.

23.00 — это одиннадцать вечера, это я знаю. Мы легли в десять. Лежали и молчали. Я знал, что Соня не спит. Когда человек спит, он по-другому дышит, слышно, как он дышит. За дверью Ивана Ильича горел свет.

Когда на ходиках была половина одиннадцатого,