Поступил приказ сниматься с места и нам, сапёрам. Ехали мы вдогонку стрелковым полкам по пыльным дорогам и дивились нескончаемым полям виноградника по обеим сторонам пути.

В тот год урожай винограда был редкостный. Деревянные жерди-подпорки ломились под тяжестью спелых гроздей, каждая, наверное, килограмма по два. И так на всём нашем пути. Остановится колонна, солдаты поспрыгивают с машин — и к винограднику. Сдунут со спелых ягод полевую пыльцу и едят, едят... Раздастся команда: «По машинам!» Каждый взвод живо к своему грузовику. Двинемся дальше, а винограда, даже у самой дороги, будто нисколько и не убывало.

Поражались наши солдаты, когда узнавали, что все эти бескрайние, как море, виноградные плантации принадлежали какому-нибудь одному хозяину — богатому румынскому помещику, боярину, как их тут, удивительно для нас, называли.

Нам приказано было расположиться в небольшом местечке. Тут мы и узнали новости.

И прежде было известно: молодой румынский король не властвовал в своём отечестве. Он только принимал иностранных послов, произносил речи и присутствовал на торжественных церемониях. Хозяйничал в стране посаженный туда Гитлером диктатор, генерал Антонеску. Он держал в тюрьме борцов за свободу и посылал на помощь гитлеровским захватчикам на советскую землю румынские дивизии.

Коммунисты-подпольщики, те, кто ещё был на свободе, боролись против фашистского ига и готовили освобождение родины. Как только Красная Армия прорвала оборону на северо-востоке страны, в Бухаресте поднялось восстание. Был схвачен и взят под стражу ненавистный простым людям диктатор. Румынский король поспешил объявить войну Германии. Повсюду был разослан приказ о переходе армии на сторону борющихся с гитлеровцами союзников.

В том селе, где мы остановились, видели мы смуглокожих девчонок и мальчишек, которые с удовольствием вырывали из учебников по арифметике и грамматике листки с портретом важного, всего в орденах Антонеску. Но портреты ещё старые, на которых красовался усатый король — отец нынешнего, пока висели на стенах в крестьянских домах.

В местечке и появился у нас тот, о ком пойдёт речь.

Как-то с утра наш везде и всегда успевающий раньше других старшина хозяйственной части Грищенко приводит ко мне подростка лет двенадцати. Глянул я — ну, ни дать ни взять, Гекльберри Финн. На голове широкополая старая соломенная шляпа. Рубаха без пояса. Когда-то, видно, синяя, теперь и цвета не угадаешь. Из-под неё штаны ниже колен, тоже бедняцкие, выгоревшие на солнце, внизу с бахромой. Ноги босые. Бывалые ноги. Чёрные от загара и пыли, с чёрточками заживших и свежих царапин.

— Разрешите, товарищ капитан, — обратился Грищенко. — Вот побачьте, просится до нас хлопец. Чтобы взяли к себе, хочет. Из румын он, но по-русски добре балакает. Ну як наш парень. Верно? — обратился он уже к мальчику.

Тот снял шляпу, обнажив давно не стриженные и, наверно, долго не мытые тёмные волосы, и, кивнув, боязливо проговорил:

— Да, говорю по-русски, господин капитан.

На меня глядит большими глазами со зрачками, похожими на две дочерна созревшие вишенки.

Я не знал, что сказать. Было это совершенно неожиданным. Но старшина уже спешил:

— Возьмём, товарищ капитан. Нехай его... Вин смекалистый и переводчиком буде, а то я с этими румынами пока о том, о сём договорюсь, так аж употею.

Я пожал плечами. Говорю:

— То есть как это «возьмём», Грищенко? Каким образом? Что у нас для того за права?

— Та просто возьмём, товарищ капитан, и усе. Без отца он, без мамки. Мается сирота сиротой.

— Нет, мама есть, — возразил мальчик. — Только она далеко. — А сам, вижу, смотрит на меня умоляющим взглядом. — Возьмите до компании, домнул капитан.

У него была смесь русской речи с румынской. По-ихнему военная часть — компания. «Домнул» значит «господин». Это уж он от волнения назвал меня по-своему.

Спросил его:

— Откуда ты русский знаешь?

Мальчик осмелел.

— Я из Молдовы. У нас многие русский понимают. Село рядом русское. Там школа и бисерина.

— Какая бисерина?

— Ну, где богу молятся.

— Церковь по-нашему, — торопится ему на помощь старшина.

— Далеко дом твой?

— Далеко. Пятьдесят километров. Ещё дальше.

По-румынски это считалось немало.

— Что же ты тут-то делал?

— Батрак я. Волов гонял. За свиньями ходил. Всё, что хозяин велел, делал.

— Хорошо он тебе платил?

— Ничего не платил. Только кормил. На пасху десять лей дал. Я маме хотел подарок купить. Больше он мне ничего не давал. Возьмите до себя. Я на кухне могу, и за конями тоже.

— Коней у нас нет. У нас машины.

— Та найдём мы хлопцу дело, товарищ капитан. Мне буде подмога и Ушакову по пищеблоку туда-сюда. Ещё чи шо, — не отступал от своего настырный Грищенко.

А на мальчишку было жалко смотреть. Видно, до того он боялся, что я не разрешу его взять, что мелко дрожал. Он на что угодно был готов, только бы не отказали. Мял в руках поля своей почерневшей от времени и прохудившейся соломенной шляпы. Крепко стоял на привыкших, наверное, и к горячей земле и к лужам, загорелых до черноты и запылённых ногах. Одной рукой он время от времени приглаживал от затылка вниз волосы, которые невозможно было причесать никакой расчёской. Но он старался выглядеть перед нами получше, поаккуратнее.

— Сколько же тебе лет?

Парнишка наморщил лоб.

— Десять и три... Осенью будет десять и четыре.

— Четырнадцать, значит, — старается за мальчишку Грищенко. — Ионом звать. По-нашему Иваном.

— Да, да, — кивает мальчик. — Ион Петреску.

Что было делать? Понимал я: не сладко ему в батраках у этого боярина. Конечно, вступившая в Румынию Красная Армия оставит тут свой добрый след. Настанут и здесь перемены. Народ начнёт добиваться иной, новой жизни. Не зря же румынские солдаты повернули свои штыки против гитлеровцев. Но разве не жаль оставлять мальчишку в его положении, когда он так ждал нас. Ведь он, наверно, крепко надеялся на то, что мы поможем ему высвободиться из рук кулака. Что с ним делать?

Раздумывая вслух, я сказал:

— Ну, возьмём мы тебя. Мы же стоять на месте не будем. Война ещё идёт. Станет тебя разыскивать мать, куда ты делся?