– Да, все верно, – согласился он. – Но, что бы ни говорил господин фон Зильбер, этим мальчикам никогда не придется драться всерьез. Разве что если друг с другом, хотя и в этом случае они, скорее всего, отправят вместо себя нас.

После припозднившегося обеда из Анненбаума за Машенькой приехал ее водитель на белом внедорожнике. В отличие от торжественной церемонии встречи, в ритуале прощания принимали участие только Аристарх Леонидович, Обида Григорьевна, крепко расцеловавшая Машеньку в обе щеки, и я. Машину в этот раз подали к южной террасе, и Машенька попросила ее проводить по лестнице вниз. Мы молча спускались по отшлифованному дождями и временем камню широких ступеней; юная баронесса опиралась о мою правую руку; исполинские сфинксы провожали нас взглядами со своих постаментов. Далеко выше и позади, у балюстрады, виднелись фигуры фон Зильбера и Обиды Григорьевны, которая непрерывно махала рукой, как китайский керамический кот.

Водитель распахнул дверцу. Машенька шутливо поклонилась мне и протянула руку. Я пожал пальчики в тонкой белой перчатке.

– Увидимся через неделю!

Под широкими колесами тяжелого джипа заскрипел гравий. Машина развернулась и неспешно поехала по дороге к южному КПП. Я постоял немного, глядя вслед, и вернулся в Усадьбу.

В комнате меня ждал сюрприз: на подушке обнаружился розовый небольшой конверт с запиской внутри. На листочке в линейку с логотипом Пансиона благородных девиц неуверенным почерком было выведено: «Спасибо за чудесный день!», а внизу пририсовано сердце. От листочка исходил сладковатый цветочный запах. У меня появилось странное чувство, как будто что-то теплое нежно коснулось загривка; я быстро отогнал его, вложил записку обратно в конверт и спрятал его в дальнем углу ящика письменного стола.

* * *

День простоял удивительно ясным, и теперь безмятежно клонился к вечеру, словно засыпающий счастливый ребенок. Прозрачный воздух был тих и недвижен, как подсвеченный золотистым холодным солнцем молочно-белый кристалл, в котором застыли причудливо искривленные черные ветви огромных деревьев и очертания легких голубоватых и розовых облаков, будто нарисованные на твердом небесном фаянсе легкими касаниями акварельной кисти.

Из окна моей комнаты на фоне легкой серой ряби морских волн, набегающих на песчаный берег примерно в семи километрах от стен Усадьбы, я различил силуэт яхты, явно стоящей на якоре. Паруса на высокой мачте были спущены. Я некоторое время наблюдал за яхтой: она не двигалась с места. В сочетании с изумительно ясной погодой это наводило на размышления. Я пробыл в Усадьбе уже почти неделю и, какими бы бурными ни выдались последние дни с их балами, дуэлями и стрельбой вслепую, ни на час не забывал как о своей основной миссии, так и про данное фон Зильберу обещание отыскать таинственного шпиона. Сейчас наступил момент заняться вторым и проверить кое-какое предположение.

Я вышел из комнаты; мне показалось, что за дверью комнаты Веры звучат приглушенные голоса. Я прислушался и с минуту стоял, окруженный тишиной, плотной, как старое одеяло. Возможно, мне действительно что-то всего лишь почудилось, или коридоры и залы Усадьбы, как случалось порой, донесли откуда-то странные отзвуки чужих разговоров, а может быть, те, кто скрывался за дверью, услышали меня и затихли, ожидая, когда я уйду. Пока этим можно было пренебречь; я спустился по боковой лестнице на второй этаж, миновал пустой Мозаичный зал, в котором мои шаги по пестрой напольной майолике звонким эхом отражались от голых стен, прошел мимо плотно затворенных дверей учебной аудитории, и через вычурный Китайский зал с тяжелыми драпировками попал в Верхнюю гостиную. Обычно во время свободных часов тут бывало куда более оживленно, но вчерашняя почти бессонная ночь и день, насыщенный яркими переживаниями и физическими упражнениями на свежем воздухе, видимо, утомили воспитанников – сегодня тут за широким столом сидели только Эльдар и Никита, вяло перекидываясь игральными картами, да Василий Иванович устроился в огромном кресле у камина и что-то читал. Дверь в Западное крыло была приоткрыта; за ней находился обширный полутемный тамбур, откуда можно было попасть в каптерку, закрытую сейчас на замок, в медпункт и в казарму – из нее в полумрак пробивались яркий свет и звук голосов.

Я вошел.

В теплом воздухе пахло мужским исподним. Резеда лежал на верхней койке с книжкой в руках и читал, сдвинув густые брови; Прах устроился внизу. Петька по-турецки сидел поверх заправленного одеяла, на нем была линялая тельняшка-майка. Здоровенными кусачками он стриг толстые желтые ногти на ногах и по обыкновению разглагольствовал:

– Горло, когда в него хер засовываешь, – оно выталкивает, а жопа, наоборот, если уж всунул, – затягивает…

Он прервался, внимательно посмотрел на большой палец ноги, примерился и щелкнул кусачками. Острый обрезок ногтя, отлетев, попал Праху в щеку. Тот рефлекторно вскинул руку и шлепнул себя по лицу, словно прихлопывая насекомое. Петька меж тем продолжал:

– На живот положишь ее, вот так ремнем за шею прижмешь к земле, и все, никуда не денется. А когда трахать начал, то уже любая сопротивляться перестает. Только лежит и плачет.

Я постучал согнутым пальцем по притолоке:

– Прошу извинить, что прерываю ценный обмен опытом, но мне нужен Граф. Кто-нибудь в курсе, где он?

Резеда выглянул из-за книжки и ответил:

– Они с Захаром поехали в лес покойника закапывать. Николая. Скоро вернутся.

Я посмотрел на обложку: на ней был изображен человек с густыми усами и в терновом венце на голове, а ниже стояло заглавие – ECCE HOMO.

– Нравится Ницше?

– Ну да, – откликнулся Резеда. – У нас с Прахом командир один был, большой ценитель его философии. Он и подсадил, можно сказать. Я уже все книги прочел, которые нашел в переводе, эта последняя. Потом, наверное, за Канта возьмусь. Или за этих, экзистенциалистов. Не решил еще.

– А что с командиром случилось? – полюбопытствовал я.

– Преставился.

Петька снова клацнул кусачками, посмотрел на меня и осклабился:

– Что, барышню проводили уже?

Я строго взглянул на него и вышел, но за дверью на минуту приостановился и услышал, как Петька ворчит:

– …Дерзкая очень, много воли берет. Аристарх Леонидыч разбаловал, а надо было лупить хорошенько. Как в народе говорят, знаешь? Бей бабу молотом, будет баба золото, вот как! Дали бы мне ее на воспитание на недельку, я бы