«Эль Конде» — так и назвал свою радиостанцию Чаро Мондрагон.

Ему, естественно, понадобился помощник: как ни мала «Эль Конде», одному со всем не управиться. Закадычный друг-приятель Фермин Валенте с радостью согласился на предложенное амплуа.

С тех пор прошло добрых пятнадцать лет. Фермин и Чаро усердно собирали информацию о больших и малых радостях и горестях обитателей улицы Эль Конде и окрестных улочек и переулков — о рождениях и смертях, о конфирмациях и помолвках, о свадьбах и разводах, о банкротствах и счастливых выигрышах в лотерею, об отъезде старожилов и приезде новоселов, да и мало ли еще о чем: жизнь людская редко течет без происшествий. Мимо внимания друзей не проходили никакие мало-мальски заметные события, случавшиеся в округе, — выставки цветов, скажем, или новые спектакли здешнего любительского театра. Словом, новостей хватало, и эти новости, сдобренные шлягерами, или, как их стали теперь называть, «хитами», ежедневно шли в эфир, все больше завоевывая местную аудиторию. А это вело к тому, что медленно, но неуклонно росло количество рекламных объявлений, получаемых радиостанцией. Она-то, кормилица-реклама, и обеспечивала безбедное существование Мондрагона и сносное — Фермина Валенте.

Чаро был един в трех лицах — и директор станции, в репортер, и диктор. Фермин подвизался на поприще репортера и звукооператора, много реже — диктора, а как раз эта возможность — сказать: «Добрый вечер, друзья мои, слушатели!» — и красивым, как ему казалось, тенорком, умело модулируя голос, энергично, о напором зачастить о событиях дня — именно эта возможность привлекала его больше всего. В такие минуты он чувствовал себя не последним человеком на земле. Завтра в ближайшей «бодеге», прихлебывая пиво, кто-нибудь скажет ему: «Слышал тебя, слышал. Здорово ты выступал» — и похлопает уважительно по плечу. А Фермину большего и не надо, честолюбие у него не из гипертрофированных.

Увы, возможность вырваться в эфир предоставлялась Фермину лишь по субботам и воскресеньям.

Почему так получалось, надо объяснить особо.

«Эль Конде» работала без выходных. Но по субботним и воскресным дням Мондрагон проводил в студии всего два часа — вечером: прокручивал записанные на пленку передачи, подготовленные до обеда Фермином Валенте.

Вот эти-то передачи Фермин и любил послушать, покачиваясь в кресле-качалке у себя в гостиной. Причем слушал он их неизменно от начала и до конца — с восьми до десяти вечера, не желая отвлекаться ни на какие развлечения, приемы гостей или «выходы в свет», чем несказанно раздражал жену. «Встретиться с друзьями можно и в будний день — разве не так? — втолковывал он ей. — Да и в кино сходить… или куда еще… тем более что по понедельникам у меня, как ты прекрасно знаешь, всегда выходной…»

Было уже около восьми, когда Валенте добрался наконец до дому, Он сразу прошел в гостиную. Включил приемник.

Так, ровно восемь. Сейчас зазвучит песня о Кискейе, заменяющая радиостанции позывные, — песня о прекрасной Кискейе, как называли свой остров индейцы-аборигены до появления завоевателей — испанцев.

Но что это? Три минуты девятого… Пять минут… Что он, заснул там, что ли?

Фермин уже не сидел в кресле. Подойдя к радиоприемнику, он крутил рычажок настройки. В эфире — толкотня музыкальных фрагментов, разноголосица — даром что в Доминиканской Республике на пять миллионов населения свыше ста радиостанций, больших и малых.

Но «Эль Конде»? Куда она-то запропастилась?

Когда часы показали четверть, Фермин сорвался с места, крикнул на ходу жене: «Ужинать не буду», отмахнулся от нее, выскочившей из кухни, и помчался пешком к улице Эль Конде, до которой, слава Всевышнему, было не слишком далеко, — мочи не было ждать автобуса, а такси не попадались.

Уже стемнело. Небо вызвездило так огнисто, как это бывает только в тропиках. Беспокойным казался свет окон, тут и там разбросанный по бетону зданий, мимо которых скользила неуклюжая фигурка встревоженного толстяка, — после урагана тридцатого года, разрушившего столицу, пощадив лишь самые древние, могучие сооружения, город внешне американизировался, оделся в железобетон и стекло. В основном, конечно, в центре.

Вот и дом, где обитает и работает Чаро, — пятнадцатиэтажная башня. Радиостанция и квартира — на самом верху, под крышей. Скоростной лифт не слишком (кажется, Фермину) торопится. Скорей! Скорей! Что-то случилось. Не было ведь ни разу, чтобы «Эль Конде» не вышла в эфир в назначенный час.

На звонок никто не отзывается — час от часу не легче! Фермин нашаривает в кармане брюк свой ключ от радиостанции-квартиры. От волнения не сразу отпирает замок. В гостиной никого нет. В спальне тоже. И в других комнатах пусто. А в студии… Валенте, потрясенный, смотрит на друга. Тот в кресле. Голова лежит на пульте. Полчерепа снесено. Стеклянная перегородка, разделяющая студию, — в трещинах, лучами разошедшихся от пулевых отверстий. По ту сторону перегородки в дикторском кресле откинулась, застыв неподвижно, Марисоль. Она, это она, точно, хотя лицо и обезображено застывшей кровью. Череп тоже поврежден.

Первый порыв — броситься к ним на помощь. Но какая уж тут может быть помощь?

Валенте пятится к двери, поворачивается, бежит в гостиную, хватает телефонную трубку, набирает номер криминальной полиции.

Сослуживцы, знакомые знали его как Хуана Монтенегро. А был он на самом деле Иваном Черногоровым.

Нет, нет, к числу бесстрашных разведчиков он не принадлежал, новоявленным Штирлицем не был. Все куда как проще. Отец его, подхваченный толпой бегущих от революции, оказался сначала во Франции, потом в Соединенных Штатах. Инженер-путеец, строивший когда-то (рассказывал сыну) железную дорогу вдоль Черноморского побережья, он в эмиграции, на американской земле — земле автострад, вынужден был заняться дорожным строительством. Скопил кое-что. Заработал себе пенсию. Не то чтобы маленькую, но и не слишком большую. Во всяком случае, благоразумно рассудил пенсионер, лучше перебраться на жительство в Латинскую Америку: на те же деньги просуществовать легче. Так многие делают.

В Санто-Доминго (тогда этот город именовался Сьюдад-Трухильо — в честь правителя государства) Петр Васильевич Черногоров приобрел небольшой домик на самом берегу реки Осама (да и от моря недалеко). В Доминиканскую Республику занесла его, как говорится, нелегкая. Там правил в те годы диктатор Трухильо, можно было бы выбрать страну поспокойнее, с более либеральным режимом, да возобладало желание жить бок о бок со старым другом Новоконцевым, ранее поселившимся на этом карибском острове. Увы, друг вскорости умер. Однако вновь подниматься с места не было уже ни сил, ни желания.

Сыну старого эмигранта было пятнадцать, когда они перебрались в Санто-Доминго, друзья давно уже не звали его Иваном, величали по-американски — Джон.

Джоном он оставался в единственной в