У каждого свои неприятности, и по вечерам, после работы, когда Бакстер и Манчини отправлялись выпить, что, впрочем, случалось не часто, кроме цепкости и мягкости в глазах Хая мелькали тоска, растерянность, а в нехарактерных для него суетливых движениях виделись неудовлетворенность и даже скрытая ярость.

Манчини знал проблемы друга. Привлекательная жена, дочь богатого человека, — не простая штука. Что-то там произошло у Хая с ней, какая-то рана жгла грудь под темным галстуком, поэтому и с детьми не спешили. Всегда так: если у молодой, здоровой пары нет детей, то каждому ясно: что-то не так. А что именно? Кому охота лезть в чужие души, когда тебя не приглашают, а дотошному и так догадаться не трудно.

За выпивку всегда платил Бакстер. Манчини не успевал дотронуться до кармана, а бармен уже улыбался: ничего не надо, все в порядке. Поспешность, с которой расплачивался Бакстер, наводила на мысль о скупости. Так бывает, когда человек боится, вдруг его кто-нибудь заподозрит в тайном пороке скаредности. И, чтобы тут же отмести возможные подозрения, моментально достает бумажник.

Манчини знал, что Хай родился в семье скромного достатка, а значит, хорошо помнил годы если не нужды, то постоянных ограничений. Когда Билли тыкал друга в замасленный узел галстука и говорил, что тот заработал право менять галстуки каждый день, Хай только улыбался, иногда неумело оправдывался, уверяя друга, что к галстуку привязываешься, как к собаке — чем старше она становится, тем больше трогает, потому что знаешь: не за горами расставание.

Иногда Бакстер приглашал Манчини к себе домой, и тогда Салли — так звали его жену — закатывала унылую проповедь про незавидную участь холостяков. Манчини смеялся и говорил, что мелких мужчин никто не любит, во всяком случае до тех пор, пока они небогаты, и как только его состояние станет приличным, он обязательно найдет подругу жизни. К тому же, добавлял Манчини, жизнь холостяка имеет свои прелести.

Все умолкали. И тогда Манчини понимал, что допустил бестактность по отношению к другу. Нелепо в тюремной камере разглагольствовать о прелестях вольной жизни.

Салли накрывала на стол, носилась между кухней и просторной гостиной дорогого уютного дома и никак не напоминала избалованную дочь богача.

Манчини говорил Хаю, когда они оставались наедине: если б не знал, какие деньги ей оставил папочка, подумал бы, что она всю жизнь собирает по центу на лишние колготки и не пропустит ни одной не вымытой витрины.

Бакстер и Манчини играли в шахматы. Салли сидела рядом, свернувшись в клубочек в мягком кресле, блики света в ее больших глазах дрожали. Когда Бакстер «съедал» очередную фигуру или продвигал проходную пешку так далеко, что и неуемной энергии Билли Манчини не хватало, чтобы ее остановить, Салли взвизгивала. Если Бакстеру удавалось провести пешку, Салли всегда замечала: лучшие ферзи получаются из пешек. Ей казалось, что фраза полна тайного смысла. Мужчины молчали или переглядывались, сообщая друг другу: чудачки, эти неработающие женщины при мужьях; что они понимают в пешках, что в ферзях и особенно в их превращениях?

Часто, сидя в кабинете Хаймена Бакстера в офисе под номером 1200 по Мун-стрит, Билли старался внушить другу, что жизнь прекрасна, надо только обождать, и все образуется. Чего еще желать? Работа? Есть. И какая, дай бог каждому. Здоровье? Не обижен. Верный друг? Всегда при нем. Жена?

Тут Хай обычно вздрагивал и молчал, как-то особенно насупившись. И Билли неловко проглатывал фразу. Бакстер вообще не отличался многословием, старался обходиться кивками, ухмылками, похлопыванием ладони по столу и беззвучным шевелением губ. Когда Хаймен слышал о жене, его полные губы кривились, будто ему пытались влить в рот что-то горькое.

Однажды, год назад, а может больше, Бакстер признался Манчини, что отношения с женой не складываются, что у них нет контакта, как он выразился, хотя со стороны они вполне приличная, даже дружная пара, но всем давным-давно известно, чего стоят на вид сплоченные семьи. Тупик — запомнил Манчини. На его вопрос, что удерживает Бакстера от развода, тот скривился, ослабил узел своего видавшего виды галстука и промолчал, высосав на одном дыхании бутылку ледяной воды из холодильника.

Билли настаивал. В чем дело? Подумаешь, в наше время уйти от жены все равно что, все равно что… Он не нашел подходящего сравнения и только махнул рукой, как бы говоря: чего тут рассусоливать, каждому ясно — прошли времена браков до гроба.

Больше к теме семейных отношений Бакстера не возвращались, по-прежнему Манчини сыпал пригоршнями идеи, по-прежнему Бакстер справедливо отвергал большинство из них, по-прежнему дела фирмы шли в гору, и Билли Манчини, время от времени бывая по вечерам у Хая, выслушивал стенания Салли о вреде холостячества.

И вот на прошлой неделе Бакстер сам завел разговор о жене, начал с кряхтения и кашля, потом бросил нечто вроде тягучего да-а, присовокупив — ох, невмоготу…

— В чем дело? — в глазах Манчини заплясали чертики.

Бакстер тяжело поднялся, подошел к окну и, не поворачиваясь, видно не хотел смотреть в жгучие глаза друга, пробасил:

— Живу с ней только из-за денег, — и, опасаясь, что его не поймут, уточнил: — Из-за ее денег.

Манчини замер на полпути из одного угла кабинета в противоположный, ощерился, постучал редкими зубами, нижними о верхние.

Главное — не давить, сделать вид, что тебе в общем-то безразлично, что скажет друг. Или? Проникновенно молчать, показывая, как деликатен затронутый вопрос и как мучительно ты соображаешь, как повести разговор, чтобы не задеть друга, которому и так не сладко.

Манчини с трудом перекрыл рвущийся поток слов и забегал по комнате еще быстрее.

Бакстер отер лоб, нагнулся, подтянул носок, оглядел ботинок, как оглядывают редкого зверя в зоопарке, с опаской и удивлением.

Манчини вспрыгнул на край стола, повозил пепельницу туда-сюда, спрыгнул на пол и начал раскручивать вертящееся кресло.

Взвизгнул телефон, Бакстер тяжело подошел к аппарату, поднял трубку, швырнул на стол.

Молчали еще минуту или две. Манчини рассчитал точно. Бакстер выложил все, что накипело за долгие годы унижений. Рассказал, как он сначала не понимал, почему молодая жена часто не возвращалась до полуночи, а потом стала забывать о доме по три ночи кряду. Как она, такая тихая, устраивала ему истерики и орала, что он ничтожество, если бы не ее деньги, он бы и дня с ней не жил, что она в жизни не видела такого вялого, самовлюбленного типа, для которого лишний раз погладить жену все равно что пересечь океан в одиночку; что его вечернее шуршание газетой хуже пыток инквизиции,