И все же Фардин решил немного подождать. До нового допроса. Но его не вызывали весь день.

К вечеру Фардин сам постучал в дверь камеры.

— Мне необходимо видеть следователя. Это срочно, есть важная информация, — сказал он, когда приоткрылось в двери окошко, через которое подавали еду, отвратительную по виду и по вкусу.

Фардин не стал повторять, уговаривать, вообще не позволил себе просительные нотки в своем заявлении. Бросил эти слова в потное лицо охранника и отошел в сторону. Мол, хочешь, докладывай по начальству, хочешь — нет. Тебе же отвечать придется, если что-нибудь случится и выяснится, что ты просто-напросто вовремя не доложил.

Он доложил. Уже через полчаса Фардина вывели из камеры и повели по коридору, отчего-то забыв надеть мешок на голову. Фардина напугали перемены. К добру или к худу? Он пытался подбадривать себя: «Я уже привык к мешку, а теперь уши мерзнут, — мысленно подшучивал он, хотя его даже подташнивало от страха. — Что если заведут сейчас в глухой коридор и выстрелят в затылок?»

Но его привели в допросную. Здесь все пропитал дух канцелярщины. Никаких тебе устрашающих металлических столов и стульев. Самый обычный кабинет. С тремя стульями с мягкой коричневой обивкой, стол со следами от чашек, настольная лампа с плафоном-конусом со срезанной вершиной, шкаф с синими и красными папками, портрет Хомейни над Харуном, сидящим за столом. У следователя собрались морщины на лбу то ли от усталости, то ли от скуки.

Он не походил сейчас на человека, замыслившего хитрый план по разоблачению кого бы то ни было, более всего напоминал человека, страдающего от хронического гастрита, апатии и смертной тоски, которую наводили на него все эти диссиденты-диверсанты со своими тайнами и бредовыми идеями. Ему бы домой и куриного супчику…

Фардин решил, что поторопился, до тех пор, пока казавшийся утомленным Харун не заговорил:

— Сами попросились на допрос, значит, дозрели? У вас есть еще шанс во всем добровольно признаться, тогда сможете рассчитывать на смягчение своей участи. Сегодня мы изъяли все ваши вещи, книги, рукописи из университета. Ими займутся наши специалисты.

— А почему не теми книгами и рукописями, которые у меня дома? — усмехнулся, похолодев, Фардин. — Или испугались большой и бессмысленной работы? Вы с таким же успехом можете исследовать любую библиотеку Тегерана. Вам нечего делать? Вместо того, чтобы ловить террористов, настоящих террористов… — уточнил он.

— Не стоит беспокоиться, мы работаем и выявляем в том числе таких, как вы. Думаете, удастся играть в интеллигентного докторишку, невинно задержанного? Мы уже установили, что вы неоднократно бывали в том квартале.

«Хорошо работают, — подумал Фардин, — амплитудно».

Ему не хотелось упоминать дядю, но тут уж пришлось сказать, что в этом квартале он бывает у родственников.

— Или что, в Тегеране теперь есть запретные зоны для посещения гражданами?

— Вы лишний раз подтверждаете, что стоит покопаться в вашей биографии и жизни.

— А может, не стоит? Как бы не пришло горькое разочарование и выговоры от вашего руководства за бессмысленно расходование госсредств на проверку ваших интуитивных догадок.

— Так что вы, собственно, хотели? Словами бросались. А сказать-то и нечего. Признавайтесь, я вам говорю! Сдайте всех, кого знаете и будет вам снисхождение от суда. Хотя я бы вас, этих интеллигентиков, уж если не в расход, то плетью на площади воспитал бы. И руки поотрубать, как ворам, которые норовят навредить Ирану, украсть у нас государство, нашу самоидентичность.

«О, да ты философ, — подумал Фардин. — Доморощенный». А вслух сказал:

— Вы же мне более важную роль в этой ОМИН нарисовали, не так ли? Что же так мелко берете? Воришкой называете. Нет, господин следователь, вы хоть и патриот, в своем роде, но и я Родину люблю. Только с вами мы каши не сварим. Мне необходимо поговорить с одним человеком. Тогда у нас дело сдвинется с мертвой точки.

— Уже не с самим ли Рухани, осмелюсь спросить? — хрюкнул от смеха Харун.

— Да нет, пожалуй, его мы беспокоить не станем, — решил Фардин. — А вот Симин Сарда, художницу, потревожить придется. До тех пор пока она не придет, ни о чем больше разговаривать ни с вами, ни с кем либо другим я не стану. Одно добавлю: речь идет о государственной безопасности и вероятности государственного переворота.

— Это что, ваша пассия? — улыбка у Харуна, несмотря на тон, медленно таяла, тускнела, хотя он вряд ли знал Симин, если только его не просветил Камран.

Соруша наверняка не допрашивали, но опрашивали. А вот рассказал ли он о наблюдении за Фардином в Венесуэле? Вряд ли. Тут уже профессиональная конкуренция. Он ответит лишь на прямые вопросы, а лишней информацией не снабдит ни Харуна, ни любого другого сотрудника МИ, если не зайдет речь о шпионаже в пользу чужого государства.

— Вы можете удовлетворить ваше любопытство, встретившись с ней и спросив лично.

Фардин увидел на красивом лице Харуна промелькнувшую ярость, и следователь ударил бы Фируза по физиономии, если бы не уверенность в голосе задержанного и не странные заявления.

Харун вызвал конвоира и, не говоря больше ни слова, отправил Фардина в камеру.

Сокамерники тихо переговаривались, сидя на нижней койке. Запуганные, пришибленные, наверное, те самые «интеллигентики-диссиденты», которых Харун жаждал высечь на площади. Они боялись всего, в том числе и Фардина, подозревая в нем подсадного. Фардина устраивал такой расклад — его не беспокоили расспросами, оставив наедине с мыслями и переживаниями.

Фардин пытался просчитать ходы, как в шахматной партии. Мозг буксовал от нехватки информации. Где Рауф? Что предпримет Центр? Есть ли у них запасной вариант?..

Но самый главный вопрос, сверливший голову, — Симин.

…Четыре дня. На четыре долгих дня о Фардине забыли. Так ему начало казаться. Это могло означать, что угодно. Либо Харун наплевал на его просьбу и продолжает копать на доктора Фируза, возможно, ждет результатов экспертиз по книгам и рукописям из его кабинета. Либо ищет Симин Сарда. Она могла уехать в очередную «гастроль» за границу.

«Хотя бы не бьют», — невесело утешался Фардин, прислушиваясь к шагам в коридоре.

Его забрали из камеры ночью пятого дня, когда он и не ждал. Снова не воспользовались ненавистным мешком.

Привели его в тот же кабинет, что и несколько дней назад, но на сей раз Харуна тут не было. Конвоир позволил Фардину сесть, а сам стоял за спиной. От него тяжко пахло сир-торши [Сир-торши (перс.) — маринованный в уксусе чеснок], и он со свистом сопел. Ждали долго. Фардин начал терять терпение, но старался никак не