прошел, а мы мало чем можем похвастаться. На одном оптимизме далеко не уедешь. При одинаковых задачах условия, в которых трудятся физики Германии и США, заметно отличаются от наших… мягко говоря. Лос-Аламос, институт кайзера Вильгельма. Я не говорю о бытовых проблемах, это чепуха. И за мозги наших ученых я абсолютно спокоен. Те же Гуревич и Померанчук, как говорится, на кульмане раскатали теорию гетерогенной сборки котла. — Его пальцы непроизвольно стали мять папиросу. — Но вот материально-техническая база, возможности… они должны быть усилены в десятки, нет, в сотни раз. С этой кустарщиной пора кончать. Такими темпами мы ничего не успеем. Я докладывал Молотову, но он, как мне кажется, занят другими вопросами. Если бы немцы, американцы увидели это. — Он кивнул в сторону «красного дома».
— Всё так, всё так, — устало согласился Ванин. — Не буду скрывать, они нас в расчет не берут. У них ведь тоже агентура. Гонятся друг за другом.
— Может, оно и к лучшему?
— Может быть. По всему выходит, что мы здорово отстаем. А, Игорь Васильевич?
Папироса в пальцах Курчатова посыпалась, он достал из пачки другую. Лицо его потемнело.
— Так.
— И что будем делать?
— Возражать будем. Все, что идет из разведупра и от вас, жизненно важно. Но у нас зачастую даже нет технической возможности проверить полученные данные, только одна теория. У меня много полномочий, но мало возможностей. Отозвал вот с фронта шестьдесят специалистов, а получил только двадцать шесть — остальные или погибли, или пропали без вести. Идет война, бойня, и люди не понимают, не могут понять: чего мы от них хотим? Делают, конечно, выполняют приказ, но не понимают. Надо делать танки, самолеты, пушки — всё для фронта, всё для победы. А я к ним с какими-то трубами, электроустановками, графитом, с опытами какими-то непонятными — чепухой, одним словом. Как назойливая муха. И не скажешь им… — Он смолк и ударил себя кулаком по колену: — Это не катастрофа. Разруха — вот что это такое! Не так надо, Павел, не так. Что-то раз-нылся я сегодня, не находишь?
— Это ничего. Можешь. — Ванин выпустил дым через ноздри и загасил окурок. — Ты вот что, будь осторожнее. Поберегись. Народу у тебя мало, а сигналы наверх идут.
— Да знаю я. И кто доносы пишет, тоже знаю.
— Так чего ж ты его не уберешь?
— Зачем? Работает он хорошо, с отдачей. Толк от него есть. А пишет, так заставили, наверно. Да и пишет, думаю, так, вполсилы, чтоб отвязались. Парень-то дельный.
— Ну-ну, тебе видней. — Ванин сделал глубокий вдох. — А вид отсюда — как у нас в Ожогино. Просторы.
— Ожогино, это где?
— Село такое. Шатровская волость Ялуторовского уезда Тобольской губернии. Село Ожогино. Я ж деревенский, там родился.
— А я — в городке Сим Челябинской области. Слыхал?
— Знаю. Отец — лесник, мать — учительница. Беспартийный. Женат. Сорок лет.
— Сорок один.
Они рассмеялись.
— Поеду, пожалуй, — вздохнул Ванин. — Хорошо у тебя тут, но… дел невпроворот. Завтра у Верховного встретимся?
— Погоди, — встрепенулся Курчатов, — у нас же вон там огороды. Выращиваем сами, что растет. Я скажу ребятам пакет картошечки нашей тебе насыпать.
— Спасибо, не откажусь. — Прошла секунда, другая, минута. Ванин не пошевелился.
— Забавно, — тихо сказал Курчатов, задрав подбородок. — Я им выдаю гипотезы на основании ваших донесений, пытаюсь их применить к нашим исследованиям, а они как зачарованные смотрят мне в рот, будто я гений какой-то.
Молчание — лишь тонкое цвирканье какой-то невидимой птички.
— Они смотрят мне в рот, — еще тише добавил он. — А я смотрю в их глаза. И вот я думаю: это — Бетховен? Чайковский? Бах? — Курчатов покачал головой. — Нет. Это — Равель. Да, Равель. «Болеро».
Берлин, Кройцберг, 10 мая
Колокольчик над входной дверью в «Черную жабу» глухо звякнул. Рыжий Ломми, владелец пивной, даже не посмотрел в ту сторону, занятый подсчетом дневной выручки. В зале, несмотря на участившиеся за последнее время бомбежки, было довольно оживленно. За пеленой табачного дыма в глубине угадывался пустой стол. Припадая на больную ногу, Гес-слиц пересек зал и уселся на свободное место. Он достал платок, протер взмокшее лицо, щелчком пальца выбил из пачки сигарету, поймал ее губами и принялся хлопать себя по карманам в поисках зажигалки.
Ломми молча поставил перед ним кружку с пивом и дал прикурить от своей зажигалки. Потом перекинул через плечо полотенце, чиркнул мелом по грифельной доске над столом и присел напротив.
— Извини, — сказал он, — литровые все разобрали. Посуду бьют, а новой взять негде.
Одним глотком Гесслиц ополовинил кружку, вытер губы и, выдохнув, в два глотка допил оставшееся. Отодвинул и затянулся сигаретой.
— Говорят, какие-то спецталоны хотят ввести для пивных: со второй бочки — налог, а по талонам — с третьей. Слыхал? — поинтересовался Лом-ми, нагнувшись к столу. Гесслиц не взглянул на него и хмуро проворчал:
— Слыхал. Про спецталоны на тот свет. Если что, отложу тебе парочку.
— У вас, быков, там все такие шутники? — фыркнул Ломми, вставая, чтобы принести свежую кружку. Налил, сунул ее Гесслицу и сел обратно, прихватив рюмку вермута.
— Вчера был на Принценштрассе. Там «томми» квартал снесли, еще в апреле, чтоб этим сукам яйца повыдирали. Одного сбили, — мстительно улыбнулся Ломми, — хвост торчит до сих пор. В руинах люди копошатся, как муравьи. Прямо там и живут, если у соседей нет места. Полдома стоит, и ладно. Детей-то из города увезли, а старики остались. Да уж, высшая раса ютится в развалинах и готовит себе еду на утюге! Не видел? Переворачивают утюг, врубают в розетку и жарят на нем картошку. Я им ведро яиц отнес, так что сегодня у нас без омлета. — По небритым скулам Ломми прокатились желваки. — Бомбили бы заводы, суки, заводы все в пригородах, так нет, на жилые дома сбрасывают, чтоб запугать. — Ломми умолк, потом заговорил опять: — И что любопытно, погибла куча пленных. Своих. Они там с прошлого налета разгребали. Вот их первым делом и накрыло. Сейчас опять расчищают. Говорят, от Курфюрстен-дамм осталось одно воспоминание.
Из кухни его позвали.
— Да сейчас, иду! — махнул он рукой и пояснил: — Чеха взял на работу. Хотел французика, но он запросил, как лейтенант вермахта. А этот готов работать хоть за еду. Но я плачу ему пятьдесят марок, и, по-моему, все довольны… Если спецталоны на пиво введут, брошу всё к чертовой матери.
— Тебе чего надо? — оборвал его Гесслиц.
Ломми поджал губы, словно собирался с духом, чтобы открыть рот; повозил рюмку по столу.
— Ты же видишь, Вилли, я скоро сено буду подавать
