Выйдя из душа, Сага замечает большую лужу мыльной воды под стиральной машиной в дальнем углу.

Она натягивает грязную одежду и выходит. Её обдаёт аппетитный запах жареного бекона, воздух у барной стойки затянут дымкой. Из стереосистемы льётся торжественная поп‑песня восьмидесятых. На стойке стоят два стула, Карл наполнил кувшин водой.

— Вам не нужно было готовить, — говорит она.

— Пфф.

— Хотя я голодна.

Он снимает сковороду с плиты и ставит её на пробковую подставку.

— У меня есть и другая посуда, но, по моему опыту, это блюдо лучше есть ложкой, — объясняет он.

— Ложка вполне подойдёт.

— Ну, приятного аппетита, — улыбается он, добавляя себе на тарелку немного кетчупа.

Возможно, это просто голод, но сочетание лапши быстрого приготовления, жареного лука, бекона, соли и перца оказывается на удивление вкусным.

За едой Карл рассказывает Саге, что мир журналистики всё больше сводится к погоне за кликами ради рекламных доходов.

— Но меня действительно беспокоит потеря независимости, — продолжает он. — Журналистам больше не позволяют иметь собственное мнение. От них ждут, что они будут просто воспроизводить точку зрения владельца по любому вопросу.

Он промокает губы салфеткой.

— Вы правда так считаете? — спрашивает она, накладывая себе ещё со сковороды.

— Не совсем, — усмехается он, обнажая острые зубы. — Я просто озлоблен. Приятно иногда поныть.

— Вы ведь из Южной Африки? — уточняет она, кивая на флаг на стене.

— Да, но мы с матерью переехали сюда, когда мне было пятнадцать. Я оставил себе фамилию отца. На африкаанс она значит «игрок» или «геймер».

— Вы уже говорили по‑шведски?

— Да. Мама из Смоланда.

— Как вам было переезжать сюда?

— Хорошо. Тихо, холодно… Я учился в частной школе, за год сдал все выпускные экзамены, получил отличные оценки и поступил на журналистику. И вот я здесь.

Сага делает глоток воды, ставит стакан на стойку, следит за преломлением света в колышущейся поверхности.

— Похоже, у вас проблема со сливом в душе, — говорит она.

— Пол под уклоном, — отвечает он. — Лейка сломана, в раковине трещина… Это не дом моей мечты. Но что тут скажешь — он подходит мне и моей карьере.

— Вам просто немного не повезло.

— Допустим, не повезло жить в таком паршивом месте, запертым, с тонкими стенами. Я слышу, как хозяева наверху занимаются сексом, это, наверное, плюс… Никаких окон, замков, вытяжки… Никаких булочек с корицей в пергаменте или…

— Мне нужно идти, — перебивает она, спрыгивая со стула.

— Простите, если я…

— Нет, мне просто нужно кое‑что проверить, — объясняет она, вытирая губы бумажным полотенцем. Его упоминание о булочках с корицей поразило её с кристальной точностью.

— Можно с вами?

— Если у вас есть машина, — отвечает она, застёгивая наплечную кобуру.

— Разве я похож на человека с машиной?

— У вас красивые часы, — замечает она, надевая ботинки.

— Отец хотел подарить мне свои «Ролекс», когда мне исполнилось восемнадцать, но я отказался. Был слишком горд… А потом купил их на аукционе, когда мне стукнуло пятьдесят.

— Я вернусь через несколько часов, — говорит она, поворачиваясь к двери.

— Куда вы едете?

— В Вестерханинге.

Карл хватает куртку и спешит за ней через свой маленький музей. Витрина с окровавленными тапочками Саги дрожит, когда они проходят мимо.

— Вы думаете, Мара там, раз она так описала свою смерть?

— Ей нужно место достаточно просторное и тихое, чтобы хранить все свои химикаты.

— Я достану нам машину, — говорит он.

Глава 64.

Сидя в тускло освещённой кухне, Мара Макарова прикусывает заусенец на большом пальце. На столе перед ней лежат три фотографии. Она берёт одну, рвёт пополам и встаёт.

Пустые жестяные банки на полу звенят, когда она подходит к плите. Мара выкручивает ручку самой маленькой конфорки на максимум, возвращается к столу, смахивает оставшиеся фотографии на пол и несколько раз с силой ударяет по столешнице.

— Идите в Моявеяб! — кричит она, сжимая горло обеими руками.

Она сжимает пальцы так, что не может дышать, и смотрит на своё отражение в окне.

Потом разжимает руки и переводит взгляд на майский шест в саду. Берёзовые листья пожелтели и пожухли, полевые цветы завяли и умерли.

На земле вокруг шеста она видит кольцо бледных костей: черепа и рёбра, бедренные и тазовые кости. Последнее — только у неё в голове.

Она слышит щелчок, резко поворачивается и выхватывает пистолет из кобуры.

Она совсем забыла о горелке.

Кольцо на плите раскаляется докрасна.

«Белые кости и красная кровь», — думает она. — «Белое и красное. Белое и красное».

Раньше Мара лепила фигурку из глины, внимательно изучая фотографии и вырезая черты лица кончиком ножа. Потом отливала в силиконовой форме.

Теперь она подходит к плите и ставит тигель с кусками чистого олова в углубление в центре раскалённого кольца.

Утром она использовала мостовой кран, чтобы поднять тяжёлый резиновый мешок на тележку. Когда тащила его к гаражным воротам, концы мешка свисали с края поддона, и он начал кричать и дрожать от боли, когда она опрокинула его на гравий.

К тому моменту основание мешка уже разъело его кожу, лицо и конечности.

Когда она села в пикап и подъехала к гаражу задним ходом, она случайно наехала ему на голову. Мешок лопнул, и кровь с серым веществом брызнули на гравий.

Она подвела машину ближе, вышла, опустила задний борт и подтянула мешок к бочкам, привязанным к кузову. Тело было уже безжизненным, хотя временами его всё ещё пронзали нервные спазмы и судороги.

Мара заштопала дыру в мешке, засыпала кровь гравием, припарковала пикап у опушки леса и накрыла брезентом. Потом вернулась в дом и съела полбанки тунца в оливковом масле, после чего её вырвало.

Теперь она стоит у плиты, наблюдая, как куски олова плавятся в зеркальную лужицу.

Она берёт спичку, отламывает головку и окунает её в жидкий металл. В воздухе клубится бледно‑серый дым.

Мара выключает конфорку, снимает тигель с кольца и осторожно выливает металл в силиконовую форму. Чувствует жар расплавленного олова внутри, добавляет