– Ты совсем долбанулся? Это же наш коллега, сотрудник, опер. Целый майор милиции Лосев Владимир Николаевич. И чего ты там орал? Что всю «Шестерку» перебьешь?

– Да ничего я не орал. Мы там из-за баб поцапались. Все были пьяными. Откуда я знал, что он мент? Он и не представился.

И Большаков, и Зайцев одновременно посмотрели на Лосева, который почему-то отвел глаза в сторону.

– Да нет, я же говорил, – начал было он оправдываться, но его прервали:

– Ладно, пусть этот Аника-воин здесь посидит, а мы, Владимир Николаевич, пойдем-ка выкурим по сигаретке и посовещаемся.

Они пристегнули Барсука к стулу наручниками, хоть и были те запрещены тогда для использования, а сами вышли с Лосевым в коридор покурить.

– Вован, ты чего? Дураков из нас делаешь?

– Да нет же. Я говорил ему, что я из «Шестерки». У кого хотите спросите. Да эта падла еще орала, что меня опустит. Я просто не хотел об этом говорить.

– Даже так? Ладно. Поверим тебе на слово. В конце концов, не этому же козлу нам верить. В любом случае за твой фингал он должен ответить. Теперь к делу. Мы тебе его привезли, вот и давай в нашем присутствии поговори с ним, пообщайся. Дай ему тоже в глаз, чтобы этому гаду впредь неповадно было.

И тут произошло то, чего ни Большаков, ни Зайцев никак не ожидали. Лосев категорически отказался драться:

– Я его боюсь. Может, вы ему сами в морду дадите?

Дымом поперхнуться было сложно, но они им поперхнулись.

– Ни фига себе! Ты как это себе представляешь? Зачем тогда ты закрутил эту фигню? Мы тебе, как настоящему мужику, настоящему менту, привезли твоего обидчика, и мы сами его еще и отхреначить должны?

– Мужики, мне с ним не справиться.

– И как нам из этой ситуации выйти?

А вышли из нее очень просто. Демонстративно открыли сейф, в котором лежала резиновая палка, и торжественно вручили ее Лосеву, а Барсука предупредили утрированно страшными голосами, словно не в кабинете дело было, а на сцене какого-нибудь народного театра:

– Мы хотели, чтобы наш коллега с тобой провел профилактику, но, сам видишь, майор физически слабенький, так что придется сделать лишь то, что ему под силу. Ты кричал, что опустишь его? За это он сам тебя вот этой палкой сделает опущенным. В нашем присутствии, а мы посмотрим. Чтобы ты, сука, пасть свою на ментов больше не раскрывал и руки не распускал.

И Барсук, еще вчера кум королю и сват министру, вдруг резко побледнел. Все его спокойствие как рукой смахнуло, и он неожиданно быстро затараторил:

– Да вы что, начальники? Да он же ментом не представился. Если бы я точно знал, что он из «Шестерки», я бы, конечно, его не тронул. Я про «Шестерку» так не говорил. Я вас уважаю, беспредел не нужен! Владимир Николаевич, простите меня!

И тут же, не дожидаясь ответа, рухнул на колени перед Лосевым, который стоял прямо перед ним, расправив узенькие плечи и демонстративно поигрывая «демократизатором». Этого неожиданного падения было достаточно. Если бы об этой кратковременной потере человеческого облика перед ментами узнал Финн, то Барсук из нормального пацана превратился бы в ничто.

Зайцев и Большаков переглянулись. Авторитет коллеге хоть и обманом, хоть и не совсем корректно, но все-таки был возвращен. Задача была выполнена бескровно.

– Ну, Вова, как?

– Ладно. Я тебя, Барсук, прощаю. Но ты смотри больше ни к моему брату, ни к нашим бабам чтоб не подходил. Иначе я за себя не ручаюсь!

– Да я вообще в эту общагу ходить не буду. – Барсук, стоя на коленях и смотря снизу вверх на ментов, был по-настоящему счастлив. – Чего, мало в городе общаг? Тем более она там заментована. На хрен мне связываться?!

Ему отстегнули браслеты и проводили до выхода. А вербовать его не стали. С человеком, который плюхается на колени, о чем можно договариваться?

* * *

Когда СССР неожиданно для самого себя приказал долго жить, толпы его бывших граждан дружно задышали каким-то доселе незнакомым, но удивительно упоительным воздухом, настоянном на либерализме и непреходящих ценностях западной демократии. О ней, о ней, а но всеобщем равноправии мечтали они когда-то на своих маленьких кухоньках, где вполголоса кляли генсеков и советскую власть, у которой и в базарный день не выпросишь палку вареной колбасы. Вот теперь запануем, наше время пришло, решили они! Теперь им не надо было задумываться о том, что такое хорошо, а что такое плохо. К черту Маяковского! Теперь любую гадость и дрянь они могли легализовать и оправдать, главное, чтобы она приносила прибыль, которую бы они ощутили в собственном кошельке. Любое отдельно взятое «я» теперь значило больше, чем все общество, вместе взятое. Каждый маломальский прыщ в тот недолгий исторический момент норовил назначить себя и божком, и царьком, и воинским начальничком.

Коммерс Ремизов был предпринимателем и числился вполне себе успешным бизнесменом в своем городишке, в Кочине, где проживало что-то около пяти тысяч человек. Но крошечный магазин, взятый в аренду, и пяток ларьков делали его обеспеченным человеком только в пределах своего глухого и заросшего лесом района. Как только он выезжал в областной центр, где людей было в сто раз больше, где по понятным причинам некоторые жили куда обеспеченнее, чем он, настроение его резко портилось. Ему тоже хотелось настоящего богатства, настоящих миллионов долларов на карманные расходы. А у него их не было.

Это когда-то он думал, дурак, что вся горбачевская перестройка однажды закончится таким свирепым закручиванием «гаек», что резьба будет сорвана не у одной сотни тысяч «болтов», что пришедший на смену комбайнеру новый руководитель партии и правительства окажется настолько принципиальным последователем Маркса и Энгельса, что товарищ Сталин на его фоне будет смотреться детским массажистом, но он ошибался, и первое в мире социалистическое общество не выдавило из себя сколько бы значимую личность, за которой бы миллионы пошли в обратный путь. Миллионы не захотели класть свои жизни на алтарь коммунизма, миллионы желали стать миллионерами.

Так что из-за неумения предвидеть Ремизов потерял много времени. Он начал свой бизнес, когда другие уже вовсю зарабатывали приличные для того времени деньги. И все потому, что, хоть и с опозданием и вроде как в отместку своему советскому менталитету, обнаружил в себе хозяйскую жилку, чувство непривычное, сродни собственному достоинству, но только не абстрактное, а вполне себе регистрируемое пятью органами чувств.

Желание серьезно разбогатеть застопорилось из-за того, что оно должно было быть подкреплено деньгами, и притом немалыми. На все