– В лагере есть стадион? – удивился Остап.

– Стадион тут кругом, лейтенант так развлекается: ему, видите ли, скучно жить в лагере. Заставляет зэков носить на плечах бревна, одни носят в одну сторону, другие обратно. Наказывает провинившихся зэков, лучше бы пару раз по роже врезал, кто прошел концлагерь, за счастье посчитает, чем вот так. Много чего тут есть того, что нет в немецких лагерях. Главное, есть шанс выйти на свободу, в плену такой возможности ни у кого не было, – задумался, уставившись в одну точку, видно, вспомнил концлагерь Дахау.

Подняли в шесть утра, за окном моросил дождь. Умывальник на улице, даже нет над ним крыши. Иван подумал, что трудно сколотить из досок навес. Наверно, никому ни до чего нет дела, а зэки к трудностям привычные, и он сам скоро будет относиться ко всему, что происходит вокруг, с повиновением. Человек ко всему привыкает, далеко ходить не надо: пример он сам, находясь в концлагере, с покорностью шел на очередную операцию к доктору Мергеле. Переживет и эти трудности, а вот как воспримет новость его жена Татьяна, узнав, что ее муж – предатель родины, враг народа. Четыре года немецкого плена, затем власть определила в советский лагерь. Тут вопрос серьезный. Что о нем подумают земляки, а сосед дед Самойл, старый вояка, подумать страшно. Деревенские мужики с фронта вернутся в орденах и медалях, а он с чем вернется, если повезет, за плечами десять лет лагерей. Посчитай, сколько будет годков, почти половину своей жизни отбыл за колючкой – и все по воле судьбы. Понимаю состояние Остапа, почему он все время молчит, ходит чернее тучи, тревожат такие же думы. А они пострашнее концлагеря Дахау. Там все происходило быстро: помоют твое тело со смертельным газом в душевой камере, следующая процедура – крематорий, и твоя душа «вылетит в трубу».

Глава 6

Татьяна, написав очередное письмо Ивану, подошла к божнице и положила его за икону. Писем скопилось не один десяток. И вслух сказала:

– Господи, я опять к тебе обращаюсь, ты уж меня, грешную, не обессудь, мужу письмо написала. Ему некогда писать, все воюет с немцами. А ты письмо обязательно передай и пусть за нас не расстраивается. Мы с сыном его любим и ждем. Конечно, он знает, – как будто господь задал ей вопрос. – Семеном назвали в честь моего отца покойного. Ребенок родился, я сразу письмо написала, что ж я не выберу время мужу черкнуть пару строчек, радость-то такая, – продолжая смотреть на божницу. – Ваня, в прошлых письмах не хотела тебя расстраивать, бабушку Прасковею похоронили еще прошлой зимой в самый мороз. Буран разыгрался, света белого не видно, салазки с гробом еле до кладбища довезли. Одни бабы хоронили, силушек-то ни у кого уж не осталось. Земля промерзла на три метра, положили в свежевскопанную могилу. За два дня старушка померла, прямо на ее гроб положили. Все так хоронят. С едой вот только плохо: где травку пощиплешь, где корешок найдешь. Зимой трудно, дом обойди, все сусеки языком слизаны, голод. Обувина на ребятишках износилась, ноги растут, как на дрожжах. По весне еще снег лежал, так ребятишки ходили за корнями солодки, просят сладкого, сахар им во сне снится. Вокруг деревни народ всю солодку выкопал, как сохой пройдено. Так на юковские поля ходили, а они у черта на куличках. Рассказывали, по проталинам прыгали зайцами, ноги насквозь промочили. Дед Самойл им в дорогу из ивы лапти смастерил, а что они эти лапти-то не резиновые сапоги. Пришли на место, а там все порыто, перерыто. С ними ходил Андреев Игнат, он их постарше и смышленее, помог несколько корешков накопать. Покушали. Но сам вскоре ослеп, ноги простудил, сейчас в городе в интернате учится, как ему жить слепым, ума не приложу. Недавно приезжал на побывку, привез чудную книгу, на ее страницах нет букв, только выпуклые точки и ямки. Уже читает как настоящую книгу. Жалко нам, бабам, его, самый красивый парень в деревне, а сейчас кто за него слепого пойдет, если что – в интернате найдет супругу. А вот и Матрена идет, – взглянув в окошко. – Мы с ней снопы вяжем, уборочная идет. Потом все расскажу, а то опять на меня заворчит. Я ей головой киваю, а сама ее не слушаю, так и хожу к березке узелок твой целую.

Матрена, войдя в избу, взглянув на растерянное лицо Татьяны, поняла, опять с Иваном разговаривала, как-то призналась, что так ей легче жить.

– Девка, а где твои ребятишки, – продолжая называть Татьяну девкой.

– Иван взял Афоню на пашню, поможет ему волокуши возить. С утра гольянов им пожарила, все не голодными ушли. Война закончилась, полегче нам стало. Военком говорит мой муж так и числится без вести пропавшим. Председатель сказал государство обязано помогать, – хотела сказать вдовам, но недоговорила. – Свекр вернулся с войны раненый в ногу, рассказывал, в трех танках горел. Нога не сгибается, колом стоит, ездил тут на днях в больницу, врач в ней поковырялся, несколько осколков вынул, сказал, что со временем ее отнимет. Свекр в штыки, вгорячах накричал на врача. А так, говорит, люди и без ног живут, председатель пообещал назначить его учетчиком. Куда он с одной ногой-то, если что воду на кобыле возить на пашню.

Матрена с грустинкой вздохнула:

– Война проклятая покосила наших мужиков под корень, идешь по улице, на лавочках одни бабы сидят. Мой Михаил потихоньку от ран отходит, а то поначалу заговаривался, ночью с кровати соскочит и орет дурным матом «ура!». Все воюет. Сейчас приноровился, как кот мартовский, на печи лежать, видать намерзся в окопах. Ухожу из дома и боюсь, во сне пойдет в атаку, навернется с печи на пол, голову разобьет. А она у него и так с дырой, ты же видела, над ухом яма от осколка. Говорит на двенадцатые сутки очнулся, врач сказал: «С того света вернулся». Товарища раненого нес на горбу, за спиной снаряд разорвался, спасла шапка, осколок вместе с ватой в голову вошел маслом. Вот как было трудно нашим мужикам. Ты, девка, опять мои слова в штыки встретишь, не обессудь меня, грешную, подвернется мужик, выходи за него замуж. С тремя ребятишками долго не протянешь, а ты молодая, здоровая, новому мужику еще парня родишь.

Татьяна косо на нее посмотрела:

– Никого мне не надо, у меня свой муж есть – Иван. С войны