Коренастый, с массивным лбом, слегка сутулый, он выглядел скорее как ученый, всю жизнь проведший в лаборатории. Его черты были мягкими, глаза казались сонными, а выражение лица – добродушным. Именно это и обманывало людей.

В обществе его знали как известного психолога, исследователя, ведущего специалиста в области сексуальных расстройств. Он писал научные статьи о природе желания, о тонких гранях зависимости, о подавленных инстинктах. Он давал интервью, выступал на телевидении, объясняя аудитории, что мир давно изменился, что нравственные устои устарели, что люди имеют право исследовать свою природу без ограничений.

Но за стенами своих «экспериментальных» клиник он занимался совсем другим. Он проверял границы сознания, изучал, как можно сломать личность, стереть её сопротивление, сделать человека покорным. Его лаборатории напоминали не больницы, а центры перепрошивки, где за методами терапии скрывались технологии подавления воли.

Он знал, как заставить человека забыть о свободе. Он знал, как превратить любого в добровольного раба. Он изучал страх, наслаждение, боль – знал, где проходят их границы, и знал, как их стереть.

Его пальцы медленно двигались по столу, а взгляд – скрытый под тяжёлыми веками – казался рассеянным, но это была лишь иллюзия. Аурелиус замечал каждую мелочь: как напряглась рука Раймонда, как слегка дёрнулся глаз Симеона, как медленно, но неизбежно нарастает тревога в зале.

Трое мужчин, привыкших контролировать всё, сидели за чёрным обсидиановым столом, глядя на данные, которые ускользали от их власти.

Контроль терялся. Мир, который они строили, давал трещину.

Тишина, разлитая в зале, казалась материальной. В её неподвижности чувствовалось нечто большее, чем простое ожидание – напряжённость, сгущающаяся с каждой секундой, становилась ощутимой, как натянутая до предела струна. Время здесь мерилось не привычными ритмами человеческой жизни, а размеренным отсчётом массивного старого маятника, что раскачивался в углу, словно сердце давно забытого механизма, которому предстояло пережить и эту ночь, и те, что последуют за ней.

На экранах, встроенных в обсидиановый стол, проступали отчёты, графики, диаграммы, в которых не было ничего, кроме красных линий, спускающихся вниз с пугающей закономерностью. Каждый провал, каждая исчезнувшая сотрудница, каждая потерянная точка – всё это отражалось в безупречно точных колонках цифр, лишённых эмоций, но несущих в себе тот самый страх, который пока не озвучивался вслух.

Раймонд, сидящий в центре, лениво откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. Его холодный взгляд скользил по экрану, задерживаясь на списке имён – длинном, слишком длинном для того, чтобы это можно было назвать случайностью. Впрочем, он уже не пытался искать случайности там, где их не могло быть.

– Кто—то мешает нам работать, – сказал он наконец, без видимого раздражения, но с той ледяной уверенностью, которая не допускала возражений.

Он не смотрел на собеседников, но его голос звучал так, будто не оставлял выбора – не согласиться с ним было невозможно. В этой фразе не было вопроса, только утверждение, вынесенное с неизбежностью приговора.

Симеон, сидевший справа, слегка наклонил голову, поправил очки и листнул документ, пролистывая отчёты, в которых и так уже всё было ясно.

– Это уже не просто случайности, – негромко заметил он, но в его голосе слышался не раздражение и не тревога, а скорее интерес, как у учёного, обнаружившего расхождение в выстроенной теории. – Тридцать шесть потерь за два месяца.

Он сделал небольшую паузу, позволяя цифрам осесть в воздухе, а затем спокойно добавил:

– Мы уже можем назвать это кризисом, или ситуация ещё находится под контролем?

Формулировка прозвучала бы двусмысленно, если бы не его интонация. Он знал ответ так же, как и все остальные, и не обсуждал. Это было признанием очевидного.

– Кризис уже наступил, – отозвался Аурелиус, усмехаясь так, будто находил в происходящем нечто занимательное, но в уголках его глаз мелькнула тень напряжённости.

Он никогда не относился к происходящему с той серьёзностью, что была свойственна Раймонду и Симеону, но сейчас даже он не мог скрыть того факта, что проблема вышла за пределы обычных неприятностей.

На экране сменился кадр – с сухих статистических данных на снимки мест происшествий. Несколько фотографий, снятых с камер наблюдения, до которых они смогли добраться, выглядели одинаково: пустые комнаты, странные размытые вспышки света, едва уловимые тени, оставшиеся там, где ещё несколько секунд назад находился человек.

Пламя, оставившее после себя лишь пустоту, не оставившее ни копоти, ни пепла. Там, где ещё недавно были живые люди, не осталось ничего, кроме призрачного ощущения их недавнего присутствия.

Чёрные пятна на простынях и полу – густая, маслянистая субстанция, которая не поддавалась анализу.

– Что говорят наши люди? – спросил Раймонд, не отрывая взгляда от экрана.

– Те, кто остались, говорят, что не знают, что происходит, – ответил Симеон, откидываясь на спинку кресла. – А те, кто знал – уже мертвы.

Он сказал это ровным, даже спокойным тоном, но в воздухе повисло молчание, в котором читалось понимание: система дала трещину.

– Какие у нас есть доказательства? – уточнил Раймонд, хотя заранее знал ответ, но требовал подтверждения.

Симеон, не меняя выражения лица, слегка покачал головой.

– Никаких. Никаких реальных улик, которые можно было бы предъявить, никаких очевидных следов, ведущих к виновным.

Раймонд на секунду задумался, затем с некоторой напряжённостью произнёс:

– Какие у нас есть версии происходящего? – уточнил Раймонд, пристально глядя на Симеона, ожидая хоть какого—то объяснения.

Симеон на несколько секунд замолчал, словно мысленно сортируя полученные данные, затем плавно кивнул, склонив голову к плечу.

– Это не рядовое стечение обстоятельств, не случайность и не набор несвязанных инцидентов. Кто—то действует осмысленно, математически точно, с конкретной целью. И его методы становятся всё более дерзкими.

Маятник отсчитывал очередной щелчок, нарушая вязкую тишину, которая повисла в зале, словно предвестник неизбежного. Напряжение росло, делая молчание всё более тяжёлым с каждым новым колебанием старинного механизма.

– Если не случайность, то чья игра? – наконец спросил Аурелиус, глядя на экран, где снова высвечивались списки погибших. – Кто—то вычищает нас или просто рушит всё подряд?

– Если бы нас хотели просто уничтожить, делали бы это иначе, – заметил Симеон. Его тон оставался ровным, но в глазах мелькнуло беспокойство. – Кто—то не бездумно убирает наших людей. Кто—то действует так, будто проверяет границы.

– Ты хочешь сказать, что это не война, а дурной эксперимент? – Раймонд чуть подался вперёд, сцепив пальцы.

Симеон ответил не сразу. Он провёл пальцем по экрану, снова вернувшись к фотографиям мест исчезновений.

– Мы не знаем, что это, – произнёс он наконец. – Но это происходит не просто так.

Аурелиус задумчиво склонил голову.

– Скорее всего, триста второй отдел уже зафиксировал эти всплески, – произнёс Раймонд, задумчиво наблюдая за экраном. – Вопрос в том,