Пока санитары загружали носилки в машины, Елена стояла на ступенях парадного входа, держась одной рукой за перила, а второй прикрывая рот. Она так и не позволила себе расплакаться – ни при одной из дочерей, ни при соседях, которые уже высовывали носы из окон, ни при медработниках, что с сочувствием, но без особого удивления наблюдали за происходящим. Только когда вторая дверь реанимобиля захлопнулась, и сирена коротко взвизгнула, Елена резко повернулась и вошла в дом, оставив за спиной мокрые следы на каменных плитах.

Снаружи осталась только Маргарита – она стояла возле фонтана и судорожно курила одну сигарету за другой, стряхивая пепел в воду, словно пытаясь затопить собственную ярость. Она не смотрела ни на машины, ни на окна, где уже собирались зеваки, а только в одну точку впереди, в промежутке между ночью и утром, где над ледяной водой фонтана парил туман. В её голове, как в промокшей записной книжке, смешались планы, инструкции и проклятья – всё, что только может родиться в старшей сестре, видевшей, как собственная семья разлетается на куски под огни скорой.

Когда реанимобили тронулись с места, сирены всё ещё молчали: так принято в городе, где репутация важнее даже скорой смерти. Медики обменялись короткими взглядами и перешёптывались: «клёвый дом, жаль людей», но ни один из них не удивился фамилии в карточке. Соседи же шептались своё: «Петровы – всегда крайние, даже когда речь шла о покушении на самоубийство».

Кортеж двигался быстро, но не слишком: будто давал окружающим время запомнить сегодняшнее утро, чтобы потом обсуждать его в очередях, на рынках и в университетских коридорах. За дверями больницы их уже ждали: Лизу повезли в перевязочную, Софью – сразу в токсикологию.

А дом Петровых погрузился в глухое оцепенение. В окнах отражался рассвет, и казалось, что он никогда больше не заглянет сюда по-настоящему.

На следующее утро у Елены не было ни одной иллюзии, даже самых дешёвых, которые обычно спасают людей после катастрофы: что всё можно отмотать, переиграть, разъяснить, если просто сесть рядом и обнять, как в детстве. Она приехала в городскую больницу на автопилоте: пальцы сами набирали код от калитки, ноги сами выискивали лифт, взгляд без команды скользил по указателям с надписями «терапия», «реанимация», «ожоговое». Было ощущение, что, если сейчас остановиться – и вся система рухнет, вместе со зданием, персоналом, даже с этим влажным воздухом, в котором держался запах разлитого антисептика.

В коридоре на третьем этаже пахло не лекарствами, а затхлой зимой и чем-то приторно сладким – возможно, это были новые моющие, или, может быть, чей-то подарок из цветочного киоска, который кто то забыл у окна, и теперь он гнил, как нежная иллюзия о быстром выздоровлении. Елена не помнила, как добралась до дверей палаты: может быть, просто шла за медсестрой, которая то ускоряла шаг, то снова оборачивалась, чтобы убедиться, что пациентка не затерялась в лабиринте свежей краски.

У двери были две таблички: на одной значилось «Петрова Е.Е.», на другой – «Петрова С.Е.». Она прочла их несколько раз, но никак не могла поверить, что это теперь и есть главная линия всей её жизни: стоять между двумя номерами, не имея права открыть ни одну из дверей, пока не разрешит главный врач.

В коридоре стоял низкорослый мужчина в белом халате – скорее бухгалтер, чем медик. Его звали Никита Иванович и он заведовал всем отделением, но на вид – человек, который предпочёл бы работать с бумагами, а не с родителями, привозящими детей в столь плачевном виде. Он не улыбался, говорил медленно, будто раскачивая каждое слово во рту перед тем, как выплюнуть его в пространство:

– Ваши дочери вне опасности, – произнёс он, делая жест рукой, который должен был служить утешением. – Мы приняли обеих примерно в одно время, чуть после полуночи. Порез неглубокий, просто… ну, сами понимаете, эффект впечатления, шок.

Елена кивнула, не моргнув.

– Обезболили, обработали, наложили. Психиатр приходил, сказал – «никаких острых симптомов», завтра можно будет домой, но с наблюдением.

– А Софья? – спросила она.

– Там всё проще: обычная передозировка, доза в пределах. Мы промыли желудок, сделали противоядие, сейчас она на капельнице – спит, и, если не будет осложнений, ближе к вечеру можно оформлять выписку. – Голос врача был ровным и отстранённым, будто он комментировал не катастрофу, а дефект на производстве. – Всё под контролем, абсолютно. Не волнуйтесь, – добавил он и вдруг, будто заметив в глазах Елены какой-то особенно тяжёлый оттенок, попытался изобразить улыбку: – Таких случаев у нас каждую неделю с десяток, ничего экстраординарного.

Он немного смутился от собственного оптимизма и засунул руки в карманы, покачиваясь на пятках, словно ноги не выдерживали неловкости момента. Возможно, он и правда не знал, что говорить матери в такой ситуации, – или не считал нужным придумывать слова для людей, переживших уже столько медицинских скандалов, что очередной не казался трагедией.

– У девушки крепкий организм. Если не будет новых стрессов, восстановится быстро, – сказал он, сделал паузу, а потом с профессиональной холодностью добавил: – Но лучше следить за ней дома. Здесь она только озлобится.

Всё это было сказано так, будто Софья – не подросток, а неудачный эксперимент, который нужно пересобрать и отправить обратно в городскую среду.

Елена покорно слушала, впитывая каждую деталь, будто от точности этих цифр зависело её личное воскрешение. Она пыталась уловить хоть намёк на живое участие – один неверный вздох, взгляд, жест, который бы сказал: «Я понимаю, вам плохо». Но врач, кажется, лишь механически прогонял инструкцию, будто сам её разучивал не первый раз этим утром.

Он повторял эти слова, как катехизис: «под контролем», «стабильны», «восстановятся». Ни малейшего сочувствия; только механика, только ритуал. Иногда казалось, что он и сам не верит в сказанное, но проговаривает его, чтобы не пустить в себя ничего живого.

– Можно к ним? – спросила Елена, уже зная ответ.

– Только после обхода, – сказал он. – Сейчас они обе не в состоянии. Лучше немного подождать.

Он ушёл, оставив её в коридоре, полном тишины. Было странно слышать только свои шаги: обычно в таких местах полно суеты, а тут – пустота, в которой звонко отдавались редкие голоса и звяканье ложек по фарфору. Через дверь палаты доносился еле различимый смех: кто-то в соседней комнате смотрел комедийное шоу. В другой стороне два санитара обсуждали смену, и речь их была на удивление бытовой: