Девочки предлагали мне решить вопрос. Отомстить ему за все. Там есть такой специальный кружок, ну, клуб… помогает, когда вот так… несправедливо. Но я отказалась, хотела сделать все сама, своими руками. Наверное, не верила до конца, что Олег так может. Не со мной… нет. Со своим сыном. Просто забыть Мишу, как будто его и не было.

Ксения Рясько вдруг словно застыла. Все интонации — боль и тепло — пропали, голос стал словно у робота, монотонный, унылый.

— Меня выпустили досрочно. Я вернулась домой, постучала — мне открыл Олег. Я сказала, что хочу поговорить про квартиру, и предложила пойти на балкон. Там он курил иногда. Чаще в квартире, хотя просила этого не делать ради Миши. А он все равно курил.

Арестантка буднично продолжила:

— Перед тем, как туда пойти, я проверила. Он все выкинул, все вещи сына. Просто выбросил, ничего не оставил на память. Я закричала на него, только Олег сказал, чтобы я убиралась из дома. Зэчка ему не нужна. Комната мне принадлежит, поэтому я предложила, давай решим про жилье. Он сразу согласился поговорить. Когда мы вышли на балкон и Олег встал к перилам, я села на корточки, схватила его за ноги и потом дернула. Со всей силы. Он одной рукой успел ухватиться за перила и даже закричал, и все равно у меня получилось. Я ударила его по руке, чтобы он разжал пальцы. И при этом давила на плечо и на шею, пока он не упал вниз. Как Миша. Я сделала с ним то, что он сделал с моим сыном. Я швырнула его вниз.

Женщина затихла на своем месте. Сейчас она больше не дрожала, не стягивалась всем телом в живой комок. Сидела смирно, будто ожидала того, что должно произойти, чего не избежать.

Кудряшов тихонько переспросил Гурова:

— Товарищ полковник, вызывать ее адвоката? Засчитаем как чистосердечное?

Но Лев Иванович вдруг покачала головой:

— Нет.

Несчастная с удивлением вскинулась:

— Но я виновата. Ведь я же его убила.

Гуров был непреклонен:

— Вы получили срок за то, чего не совершали. Имеете право на освобождение. Это вина наша, органов правопорядка, что мы посадили невиновного человека во время первого следствия. Мы не можем вернуть вам сына или четыре года вашей жизни, проведенные в тюрьме. Но сейчас ничего не было записано, все осталось в этой комнате. Если вы и дальше будете молчать, то вас не осудят, потому что нет веских доказательств вашей вины. Мы не сможем отправить дело в суд, и суд не сможет доказать вашей вины. Хороший адвокат сделает так, чтобы вы вышли отсюда как можно быстрее. Вы сможете сами обустроить могилу сына. Я попрошу знакомого, он хороший защитник и будет представлять ваши интересы. Платить не надо, он поможет ради справедливости.

Ксения покачала головой:

— Нет, давайте бумагу и ручку. Я напишу признание. А памятником займетесь вы, как и обещали.

— Почему вы не хотите выйти на свободу? — Лев Иванович не сводил пристального взгляда с женщины.

Та горько вздохнула:

— Я все же виновата. Не перед судом, не перед законом. Перед моим сыном. И буду искупать эту вину до самой смерти. У меня нет больше смысла, у меня нет жизни, меня нет. Поэтому пускай все будет так. Я виновата, потому что оставила моего малыша с Олегом. Бросила его и теперь расплачиваюсь за это, всю жизнь буду расплачиваться и никогда себя не прощу.

Гуров остановил Кудряшова, который уже доставал бумагу и ручку из папки:

— Но вы были измучены бессонницей, тяжелыми ночами, криком, как и все родители. Вам никто не помогал, вы мечтали побыть всего лишь полчаса в тишине. В этом нет никакого преступления!

Ксения улыбнулась криво, беззащитно, стесняясь самой себя:

— Я — виновата. — Она опустила голову. — Я несколько раз пыталась покончить с собой, но меня спасали. Потом батюшка объяснил мне, что если я уйду в иной мир таким способом, то не встречусь больше с Мишенькой. Поэтому буду дальше мучиться, нести свой крест. Пускай будет так. Раз я совершила преступление, то буду наказана. Меня это не мучает, все равно, где жить — в тюрьме или на воле, ничего не изменится для меня. Только из-за памятника переживала, но теперь все будет хорошо.

Ксения улыбнулась вдруг. Улыбка ее была тоскливой, как пейзаж за окном, и все же в ней чувствовалась некая затаенная радость.

— Давайте, давайте листы.

Она торопливо начиркала на листочке адрес и имя, протянула его Гурову:

— Вот данные, все, как нужно. — Одно из фото легло сверху листа. — Вот эту фотографию поставьте. Пускай будет красивый памятник с ангелами. Самый красивый, как мой Миша. Спасибо вам, вы мне так помогли.

Она взяла ручку и оставшиеся листки:

— Я напишу правду. Про все, вы правильно сказали, что Миша, он ведь совсем малыш. Не успел нашей земной грязи увидеть, нельзя с ним так. Поэтому я напишу все, как было. Это легко, правду говорить легче, чем молчать. Я напишу и передам через надзирателей. Хорошо?

Полковник Гуров кивнул. Он забрал фотографию с фамилией и датами рождения и смерти мальчика. После короткого прощания в пару слов Ксения Рясько отправилась в камеру под присмотром охраны, а опера — на улицу, которая, несмотря на промозглую погоду, теперь казалась привлекательной своей свободой и простором, жизнью, которая бурлила повсюду.

Кудряшов, наконец, воскликнул:

— Лев Иванович, да вы… гений! Как так, я месяц мучился, а вы за один разговор… Правильно вы сказали, надо готовиться к допросу, собирать все эти психологические штучки. Про мотив понять, прошлое изучить. Чтобы вот так, раз, и все!

Но Гуров был мрачен и не ликовал вместе с молодым человеком. Он был печален от мысли, что закон, который они представляют, так и не смог помочь несчастной женщине.

Только сухо отметил:

— Адвоката для нее я пришлю другого. Мы виноваты перед ней, очень. Надо попытаться хоть что-то исправить.

Глава 3

Следующий день начался с похвалы. Генерал Юрцев сиял:

— Ну что ж, товарищи! Объявляю благодарность полковнику Гурову за столь оперативное выполнение поставленной задачи.

Сотрудники оглядывались на полковника, перешептывались, кивали ему — поздравляем. Рядом сиял Роман Кудряшов, наконец и он стал частью успешного расследования.

Правда, такого же торжества на лице у Льва Ивановича не было. Он кивнул в сторону Романа:

— Это дело Кудряшова, его результат.

И снова замер, отрешенный от общего гула, в голове мысли были совсем о