Не знаю, что отвечала няня, но господин громко засмеялся.

Скоро после этого нас навестил другой господин. Няня долго беседовала с ним, запершись в гостиной, и вышла оттуда с заплаканными глазами. Господин очень ласкал меня и смотрел на меня серьезно и печально. После его ухода няня сказала мне, что это лучший и несчастнейший человек в свете и что она некогда нянчила его также, как теперь меня.

Прошло несколько времени, может быть, года два после этого посещения, и тот же господин приехал снова. Он вошел в комнату с бледным, страшным лицом, которого я никогда не позабуду и схватил меня в объятия.

— Это ваш папа, — дрожащим голосом сказала мне няня.

Мой папа! Я также обняла его и поцеловала, но в эту минуту он вдруг зашатался и без чувств упал в кресло. Няня засуетилась возле него, и когда он пришел в себя, принесла ему вина и закуску. Подробности этой сцены глубоко врезались в моей памяти. На другое утро я с няней поехала куда-то по железной дороге и на пароходе, и ехали мы бесконечно долго, как мне тогда казалось. Наконец мы достигли города, где солнце палило, как огонь. Здесь, в маленьком домике, встретил нас тот, кого няня назвала моим отцом. Не стану распространяться о нашей тихой жизни в Баядосе. Скоро я сильно привязалась к отцу, и привязанность эта росла вместе со мною. Он же боготворил меня. У него не было в жизни иной цели, как заботиться обо мне. Присутствие мое сделалось для него необходимостью, и если я покидала его хоть на самое короткое время, им овладевали припадки меланхолии, усиливавшейся с годами. Меня так тревожило это, что наконец я решилась позвать доктора, оказавшегося хорошим врачом и хорошим человеком. После внимательных наблюдений за своим пациентом он однажды высказал мне свое опасение за рассудок отца.

— Что-то гнетет его нравственно, и он изнемогает под этим гнетом, — сказал мне доктор. — Его разум в большей опасности, чем его жизнь. Старайтесь постоянно развлекать его и не давайте ему задумываться! — В это время мне уже исполнилось семнадцать лет. Старуха няня моя умерла, и я одна вела наше маленькое хозяйство. Пока я сидела около отца, он бывал спокоен и не предавался мрачным воспоминаниям; но лишь только я уходила, хотя бы на один час, он начинал беспокойно ходить взад и вперед по комнате, с отчаянием произнося какие-то непонятные слова и затем погружался в безысходную тоску. Припадки эти стали наконец повторяться даже при мне, и часто я с трепетом слушала его восклицания раскаяния и угрызений — в чем? Что мог совершить ужасного мой кроткий, нежный, благородный отец? Тело его начало разрушаться одновременно с утратою рассудка: он потерял употребление членами, и мне пришлось ухаживать за ним, как за малым ребенком. О, эти ужасные годы страдания и отчаяния! Сидя возле его постели, я слушала его самообвинения в черном преступлении, которое он никогда больше не мог искупить. Доктор наш, преданный друг, однажды заявил, что единственное средство спасения еще заключается в уничтожении этой болезненной галлюцинации.

— Он не безнадежно помешанный, — говорил доктор, — но у него одна из самых упорных форм мономании, встречающихся не редко. Мы должны убедить его, что он так же мало виновен в преступлении, как вы и я. Я попрошу вас внимательно следить за его бредом и запоминать или записывать все, что он говорит о своей фантазии.

Следуя совету доктора, я старалась не проронить ни слова из болезненного бреда отца, иногда даже сама предлагала ему вопросы, на которые он всегда отвечал, хотя не вполне бессознательным видом, и в результате оказалось, что ему нужно достать какую-то рукопись, спрятанную в предместье Лондона, в погребе коттеджа, носящего название Херн-Лодж, и что вся его жизнь зависит от обладания этою рукописью, которая, попав к кому-нибудь другому, покроет его имя вечным позором. Для того чтобы так связно понять его мысль, мне потребовалось целая неделя, но раз поняв ее, я тотчас же решилась попытаться облегчить страдания моего дорогого отца.

— Я могу достать эту рукопись из погреба Херн-Лоджа, — произнесла я отчетливо и твердо, когда он умолк, измученный припадком возбуждения. Действие моих слов было поразительное. Безумие исчезло из его взгляда, стиснутые руки разнялись, и он посмотрел на меня с выражением, какого я уже много лет не видела на его лице. Потом он мирно заснул.

Обрадованный моим успехом, доктор просил меня продолжать действовать в том же направлении и при всякой возможности вызывать отца на разговор об этом предмете. Но это не удалось: отец сделался угрюм и молчалив и только спустя много дней согласился ответить на мои вопросы о Херн-Лодже; но заговорив, он уже не мог остановиться и, по мере того, как росло его возбуждение, он все с большими подробностями описывал мне местность и расположение коттеджа, кончив тем, что заставил меня, по его указаниям, нарисовать план дома. Сверхъестественное оживление это длилось не более получаса и окончилось продолжительным обмороком. Он так долго не приходил в себя, что я уже сочла его мертвым, но доктор успокоил меня, и после энергичных мер отец очнулся.

— Привезите ему эту рукопись, — сказал мне доктор, когда я передала ему о последней сцене, — хотя я уверен, что ничего подобного не существует. Но непостижимое желание иметь ее в руках убивает его. Если он будет знать, что вы отправились за нею, мысль эта поддержит его, и, быть может, в ваше отсутствие он несколько поправится. Во всяком случае, ему не помогут никакие лекарства; нужно действовать на его дух. Скажите ему, что вы едете.

Я сказала, лишь только он был в состоянии понимать меня, и он быстро одобрительно закивал головою и тихо прошептал:

— Возвращайся скорее, скорее!

Доктор был уверен в том, что существование рукописи воображаемое; я же не знала, что думать. Подробное описание местности, волнение отца при его объяснениях, наконец, его быстрое согласие на мой отъезд, в то время как он так нуждался в моих попечениях — все это доказывало, что отец действует не под влиянием галлюцинации. На сердце у меня было тяжело. Как я уеду и брошу единственного родного, близкого мне человека? Я была вполне одинока; кроме добрейшего доктора Антонио, старого холостяка, у нас с отцом не было знакомых. Он всегда жил уединенно, отделяясь от общества, а в последние годы, когда развилась его болезнь, даже близкие соседи наши как будто сторонились от