— Постой, — встрепенулся уголовник, — уж не ты ли тот самый Маэстро?

— Он самый и есть, — скромно ответил куртуазный.

— Я же о тебе столько всего слышал! Кто бы мог подумать, что с таким мастером в одной камере сидеть буду? — взволнованно заговорил уголовник. — Скажу своим уркаганам, так и не поверят. — И он громко, не в силах сдержать раздиравшие его эмоции, выкрикнул: — Господа, знаете ли вы, какой это человечище! Это же сам Маэстро! Не было в Российской империи лучшего карманника, и вряд ли когда появится. Он работает только в театрах. И он наш, пролетарский! Говорят, что в Ла Скала[39] он буржуев до нитки обобрал! Для меня честь сидеть с вами в одной камере!

— Вы преувеличиваете мои достоинства, коллега, — смиренно отвечал куртуазный. — Подрастает очень многообещающая молодежь. Уверен, что многих из них ожидает большое будущее. Если, конечно, новая власть их не перебьет… Я просто очень люблю театр, торжество музыки, возвышенную атмосферу. Это дамы, наконец! А какой в театрах буфет! Такого не встретишь нигде. Питаться-то как-то надо, вот и приходиться мне иной раз облегчать карманы состоятельных граждан… Уверяю вас, это не от жадности, а исключительно из любви к искусству. Я беру ровно столько, чтобы сходить на очередную премьеру и пообедать в буфете. Как всякий театрал, я не могу позволить себе ходить в театр в одном и том же костюме, вот и приходится каждый раз покупать новый, а это дополнительные траты. А потом, я хожу не один, а с дамами! И каждая из них очень шикарна. Как же я буду выглядеть, если не сделаю ей хороший подарок. Так что поймите меня правильно, господа, в какой-то степени я — просто жертва искусства.

Штабс-ротмистр Починков лежал на своей лежанке и, уперевшись взглядом в потолок, слушал развернувшийся диалог. Желания разговаривать не было. Но самое скверное состояло в том, что он не представлял себе свое ближайшее будущее. Вместе с тем его охватило какое-то равнодушие к собственной судьбе. Никому нет никакого дела до отдельно взятой личности, когда ломаются и крушатся целые империи. Судя по живописному рассказу Маэстро, каждого из сидящих здесь ожидает не самое благостное будущее. Если удастся уцелеть во всей этой кутерьме, то можно будет считать, что ему крупно повезло. Наступило черное время, когда министров к стенке ставят ни за грош, что уж говорить о каком-то штабс-ротмистре. Может, завтра и расстреляют. Икону забрали, продадут какому-нибудь толстосуму из Европы, деньги поделят, а ненужного свидетеля расстреляют.

В тюремном коридоре послышались шаги, некоторое время за дверью раздавались приглушенные голоса, после чего в замке заскрежетал ключ. Дверь с тягучим стоном раскрылась, и в камеру вошли два надзирателя.

— Починков, на выход! — сказал один из них, кольнув штабс-ротмистра неприязненным взглядом.

— С вещами?

— Можешь оставить. Они тебе больше не понадобятся, — ответил другой, мрачно хмыкнув.

— Ну вот, еще одного забирают, — произнес старожил камеры. — Жандармский офицер Григорьев тоже про вещички спрашивал, дескать, могут понадобиться. А ему ответили: «Там, куда ты пойдешь, одежда ни к чему». А потом вывели его и за окном раздался залп, больше мы его не видели.

Все устремили на штабс-ротмистра Починкова сочувствующие взгляды. Многого не нажил, но вот фуражку он заберет с собой. Помирать, так уж лучше с покрытой головой. Стараясь не смотреть по сторонам, Георгий твердой походкой зашагал к двери.

На него надели наручники и повели по длинному коридору. Спустились с четвертого этажа прямо в засаженный кленами двор, где пугливо шарахались долговязые тени. За спиной высилась пятиглавая церковь с белыми куполами. Настроение — так себе, пустое! Он совершенно ничего не чувствовал, все происходило как-то мимо него, словно на расстрел выводили кого-то другого, а сам он был лишь сторонним наблюдателем. Реальность не тяготила, хотя и навалилась со всей определенностью: сбившись в кучку, в сторонке стояло стрелковое подразделение красноармейцев, они курили махорку и от души злословили в адрес враждебного класса. На узкой лавочке сидел белобрысый офицер лет тридцати пяти, по-видимому, он должен был командовать расстрелом. Он курил какую-то заокеанскую дрянь, и дым от жженой полыни распространялся по всему двору. Здесь же высилась щербатая стена, к которой ставили приговоренных. Все предельно просто. Это тебе не виселицу сооружать.

В прежние времена исполнителей на расстрел обычно назначали. Добровольцев было не сыскать, дело это было подневольным. Боевые патроны смешивались с холостыми, чтобы каждый из стрелявших думал, что не его пуля убила приговоренного. Если после расстрела смертник оставался в живых, то офицер, командовавший расстрелом, был обязан добить приговоренного выстрелом в голову. Интересно, у большевиков такие же порядки, или они придумали нечто более злодейское?

Отшвырнув сигарету, офицер скомандовал:

— Подведите его к стене.

Голос у него оказался сильным и звонким. Несмотря на явную молодость, было видно, что он привык приказывать, и знал, что его приказ будет исполнен незамедлительно.

Штабс-ротмистра Починкова подвели к тюремной стене. Только сейчас, приблизившись к ней на расстояние вытянутой руки, он смог увидеть, насколько щербата стена. Сколько же народу возле нее расстреляли… Сто? Двести? А может быть, тысячу?..

Расстрельная команды вытянулась в строй.

— Можем завязать вам глаза, — предложил офицер.

Штабс-ротмистр усмехнулся:

— Ваша любезность не знает границ. Не утруждайтесь. Помру как-нибудь без ваших предложений.

— Дело ваше, — равнодушно пожал плечами офицер. — Может, вы имеете последнее желание? Постараюсь исполнить, если это будет в моих силах.

— Не играйте в благородство, это вам не к лицу. Впрочем, не хотел бы умирать со связанными руками. Если это вам ничего не стоит, снимите с меня кандалы! Хочу умереть свободным.

— Снимите с него наручники, — приказал офицер.

Подошедший надзиратель, повернув крошечным ключом в замке, снял с Георгия наручники и отошел в сторону.

— Готовьсь!

«Главное — не зажмуриться», — штабс-ротмистр Починков приподнял подбородок, стараясь смотреть выше.

— Целься! Пли!!

Прозвучал залп, от которого заложило уши. Из стволов винтовок поднимался темно-серый дымок от сожженного пороха. К своему немалому удивлению, Починков продолжал стоять на ногах. Говорят, что умирающие совершенно не чувствуют боли, но он знал, что через мгновение он рухнет бездыханным.

Вдруг неожиданно офицер подошел к штабс-ротмистру и сочувственно спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Для расстрелянного я чувствую себя вполне удовлетворительно.

— Извините, что я подверг вас такому нелегкому испытанию, но это было необходимо. Вы свободны!

— Это такая большевистская шутка, чтобы расстрелять меня завтра? Нет уж, стреляйте сейчас! Для меня один день ничего не решает.

— Я обладаю большими полномочиями и вправе решать, что с вами делать. А мои намерения таковы… Можете