приняться за экономию — насчет нашего ребенка! Для девочки мы держали няню и горничную; приходилось шить ей нарядные платьица; часто приглашали доктора, так как малютка росла хворой. Не лучше ли свезти ее в Соммерсетшир, где было наше имение, и поселить там или в другом каком-нибудь месте, в недорогом коттедже, на попечении одной няни? Таким образом сократится расход на лишнюю прислугу, наряды и доктора, так как в деревне девочка наверное поправится и окрепнет, а одевать ее там можно и в ситец. Все это Аделина проговорила очень серьезно, с деловым видом и в заключение слегка всплакнув о
необходимости разлуки с дочерью. Я молча выслушал ее с холодеющим сердцем. Я знал, что она не любит ребенка, но надеялся, что с течением времени, когда наша Энид будет подрастать, мать привяжется к ней и возродившеюся любовью своею загладит свою прежнюю холодность. Слова ее разрушили мои надежды. Неужели же эта женщина, мой кумир, мое все, лишено всякого нравственного чувства? Я молчал так долго и, должно быть, смотрел так сурово, что Аделина встревожилась. Ее темные глаза заглянули мне в лицо, полные, белые руки обвились вокруг моей шеи, нежные щечки прижались к моим щекам, очаровательные губы зашептали мне слова любви и, опьяненный, бессильный, я, как всегда, покорился ей. Энид была отослана в имение; жертва экономии была принесена, и Аделина продолжала мотать по-прежнему. Пришлось наделать долгов; у меня хватило силы воли ограничить мои личные расходы до минимума, и я вовсе перестал показываться в свете, за исключением случаев, когда сопровождал жену. До сих пор, среди всех моих затруднений, у меня оставалось одно огромное утешение: мое доброе имя. Несмотря на все свое легкомыслие, Аделина ни разу не дала мне повода даже заподозрить ее в неверности, и я глубоко убежден, что пока у нас были деньги, она не обманывала меня, хотя около нее всегда вертелась целая толпа поклонников. Однако, несмотря на безупречную репутацию Аделины, скромные, истинно порядочные женщины почему-то избегали сближения с нею, и у нас образовался круг знакомых, хотя и обширный, но не совсем такой, как мне хотелось.
— Почему леди М. или Н. не приехала по твоему приглашению? — спрашивал я ее иногда, примечая отсутствие какой-нибудь уважаемой светской матроны, не явившейся на наш вечер.
— Право, не знаю, — небрежно отвечала Аделина, пренебрежительно пожимая плечами. — Вероятно, она боится проскучать: ведь у нас нет ни душеспасительных бесед, ни тоскливых рассуждений о том, что полезнее для голодающих нищих — религиозный трактат или кусок хлеба со стаканчиком виски. Эти ханжи только мешают: я рада, что ее нет.
Подробности последующих двух лет описывать незачем. Как я ни изворачивался и ни экономил, а имение пришлось продать с молотка. Энид переместили в приморскую деревушку; ее няня — благослови ее Господь! — берегла девочку пуще глаза. Мы переменили нашу квартиру в Лондоне на более скромную, но зато брильянты, драгоценности и наряды Аделины были спасены, и на несколько месяцев обеспечена возможность продолжать веселую жизнь. Тут-то и подвернулся барон фон Дюхлер. Почему именно этот рослый, плотный, белобрысый, краснолицый немец с отвислыми губами, плохо закрытыми редкими усами, послужил для Аделины камнем преткновения, я не понимаю до сих пор. Она ежедневно видела около себя людей красивее, изящнее, умнее, приличнее его во всех отношениях и оставалась глуха к их ухаживаниям. Одно лишь преимущество имел барон — огромное богатство, нажитое его отцом и умноженное им самим в Германии, откуда он прибыл в Лондон, как на первую станцию предпринимаемого им кругосветного путешествия. И на этой первой станции ему надолго суждено было остаться.
Где именно мы познакомились с ним, я даже не помню хорошенько. Кажется, его представил мне один из моих друзей в театре, и затем он явился к нам с визитом. Дела мои запутывались все больше и больше; я задолжал кругом и не видел средства расплатиться с долгами. До сих пор кредиторы не теснили меня, но я предвидел висевшую над моей головой катастрофу. Я сделался мрачен и задумчив и часто или сидел запершись у себя в кабинете, или бесцельно по целым часам бродил по улицам.
Однажды я ушел и вернулся домой очень скоро. У меня всегда был ключ от подъезда, и я входил, не звоня. Аделина, вероятно, забыла об этом. На этот раз, войдя в переднюю, я увидал пальто и палку Дюхлера. Ничего не подозревая и не умеряя шума моих шагов, я направился в гостиную, думая найти там барона. Но гостиная была пуста. Я спустился в столовую — также никого; никого в курильной комнате, никого в кабинете. Как они не слыхали меня, не понимаю. Мне кажется, я хлопал дверьми и зацеплял за мебель. Леденящая, отвратительная догадка зашевелилась у меня в сердце, но я еще боялся облечь ее в форму определенной, сознательной мысли. В то же мгновение проснулась инстинктивная потребность двигаться бесшумно и осторожно. Сняв сапоги и задерживая дыхание, я подкрался в двери ее будуара, примыкавшего к нашей спальне. За дверью слышался подавленный смех и полугромкий разговор. Отвратительная догадка превратилась в факт. Я приник к двери и подслушал. Потом также тихо вернулся в кабинет, вынул из ящика револьвер, зарядил его и, уже не соблюдая предосторожностей, прямо направился в будуар. Я хотел убить их обоих и себя. О дочери в тот момент я совсем позабыл. При шуме резко отворенной двери они вскочили. Аделина, закрыв лицо руками, бросилась на диван, а барон медленно шагнул ко мне навстречу. Я поднял револьвер и выстрелил в него, но рука моя тряслась и пуля пролетела мимо. Я не успел выстрелить снова: барон вышиб у меня револьвер, Аделина же прыгнула на меня, как тигрица. Она цеплялась за мою шею, плечи, одежду, лепеча какие-то бессвязные слова и, пока я старался освободиться от нее, негодяй успел уйти. Только услыхав, как хлопнула внизу дверь, Аделина выпустила меня и со вздохом облегчения опустилась в кресло. Я стоял и смотрел на нее как помешанный. Та ли это женщина, которую я любил и которой прощал столько ради ее чистоты и преданности мне? Чистота и преданность! Горькая насмешка. Не знаю, как долго продолжалось молчание; клокотавшая во мне внутренняя буря уничтожила сознание времени, но наконец она заговорила первая.
— Артур, — произнесла она, — образумься! Стоит ли делать такую трагедию из самой простой вещи? Если бы не твое неуместное появление, я сама все рассказала бы тебе и ты бы убедился, что барон…
— Молчать! — бешено крикнул я. — Что можешь
