Из-за своего взрывного характера, Алька не задерживалась на работе и перебивалась мелкими заработками. Но у нее был один плюс – дух авантюризма, что очень подходило, для этого проекта, и их дела быстро пошли в гору.

Итак, надо до завтра изучить папку, лежащую в его модном кожаном портфеле, собрать чемодан, а утром самолёт. От предвкушения возможной загадки настроение поднялось.

– Сыночка, – услышал он голос мамы из гостиной. Это было странно, обычно она сама всегда приходила, если что-то хотела сказать. Именно потому, что это выбивалось из модели ее поведения, Эрик поторопился на зов.

Мама лежала на полу, ее губы были синие, она часто моргала, видимо, пытаясь прийти в себя.

– Скорая, срочно, у женщины сердечный приступ, – даже не наклонившись к родительнице, Эрик тут же набрал номер экстренной службы. Его мозг отказывался терять время на сантименты и охи, глупые вопросы типа «что случилось» и «как ты себя чувствуешь», выбрав единственно правильный путь. Потому что именно эти действия были конструктивными, именно они подразумевали под собой благодарность за жизнь. Все остальное – слезы, крики, причитания – прерогатива любви.

4 января 1920 года

Станция Зима

Андрей Североярский, юноша девятнадцати лет, адъютант Александра Васильевича Колчака, продрог до костей, но не спешил кутаться во всё, что попадалось под руку, как это делали чехи, охранявшие состав. Они быстро приспосабливались, даже уже научились материться по-русски и, обвязанные шалями, как заводские сторожа, вполне себе смахивали на местных. Один такой только что вышел из вагона верховного главнокомандующего, приказав Андрею передать адмиралу строжайшие указания, а он стоял возле двери, ведущей в купе Александра Васильевича, и не знал, как это сделать. Как же так, как могло произойти, что теперь какой-то чех или француз мог приказывать русскому правителю?

– Войди, – услышал Андрей и еще раз удивился гению Колчака. Ему иногда казалось, что у него есть глаза даже на спине.

– Александр Васильевич, не спите? – Он осторожно вошел, прикрыв за собой дверь. Андрей Североярский был искренне предан Колчаку и смотрел на него как на Бога.

– Почему остановились? – спросил адмирал устало.

– Мы на станции Зима. Чехословацкий полк, что теперь охраняет состав, взял под контроль управление всем поездом. Ими был отдан приказ остановиться здесь на несколько дней. Они не выпускают из вагонов никого – ни сотрудников Госбанка и Госконтроля, ни офицеров. Сказали, будут менять вагоны местами.

– Мы должны были это делать еще на станции Тыреть, почему поменялись планы? Опять Зима, вот и не верь в судьбу… Я был здесь год назад, тогда в округе был всего один приличный дом, чуть поодаль, губернатор иркутский себе когда-то построил для отдыха в лесу, да так ни разу в нем и не побывал, вот меня туда и поселили. Хорошая усадьба, добротная, а как там дышится, а какие там кедры вокруг! Кстати, оставил я там старого мичмана на хозяйстве, приглядывать, так сказать, за домом. Видимо, не зря, придется еще пожить в нем, – адмирал вздохнул. – Повинен я, наверное, в чем-то, хотя и не хотел никогда ничего дурного. Ты знаешь, есть такое поверье, что название Зима происходит от бурятского «зэмэ», что означает «вина, провинность». – Колчак говорил, потирая красные глаза. – По преданию, бурятский род, проживающий в этой местности, считался чем-то очень провинившимся перед своими богами. – Он нехотя встал. – Пойду переговорю с командиром чехословацкой охраны, сколько стоять будем, может, на время стоянки мне в тот дом поселиться.

– Александр Васильевич! – Андрей чувствовал, как его щеки загорелись огнем, так было всегда, когда он волновался. Такое проявление сильных переживаний еще и сопровождалось ярким румянцем, которого он как офицер жутко стеснялся. – Они и вам настоятельно рекомендовали не покидать ваш вагон. Десять офицеров под охраной.

Ни один мускул не дрогнул на лице адмирала. Немного помолчав, он спросил:

– А остальные офицеры где?

– Почти все они сошли с поезда по пути следования на разных станциях, – сказал адъютант и закашлялся, так трудно ему было докладывать о предательстве тех, ради кого Александр Васильевич отказался эвакуироваться в одиночестве под охраной и поехал в общем поезде.

– Не вагоны они переставлять собираются, – тихо, словно говоря сам с собой, произнес Колчак. – Хотя, может, и их тоже.

В последнее время шли очень тяжелые новости, и с Дальнего Востока в том числе. Слишком уж лютовали на местах военачальники и настроили народ против себя.

– Мне докладывали, еще когда я был в Омске, что в Иркутске генерал Сычев прилюдно расстрелял тридцать одного политзаключенного, чем очень разгневал народ. Красные, которых поначалу здесь не жаловали, быстро этим воспользовались и переманили симпатии населения на свою сторону. В донесениях все больше встречаются упоминания о красных партизанах, численность которых растёт, и это уже не маленькие банды, не понимающие, что они творят, теперь их действия стали управляемыми из центра и полностью скоординированными. Это уже настоящая армия, вот их и боится трусливая Антанта. Продают нас друзья чехи и французы, – сказал он, усмехнувшись уже Андрею. – Уверен, переговоры ведут, торгуются, как бабы на базаре. Скорее всего, даже не золотом нашим торгуют, его-то они точно уже не отдадут. Там, скорее всего, моя жизнь на кон ими поставлена. Больше всех, думаю, старается генерал Жанен, пытаясь спасти свою шкуру и договориться о выводе союзных войск до Владивостока и при этом еще и с золотом.

– Не посмеют! – порывисто воскликнул Андрей, но даже в его голосе чувствовалась неуверенность.

– Посмеют, – Колчак сел обратно на диван. – Я, скорее всего, уже приговорен. Ничего не изменить. Да что там я, Россия мертва.

– Мы дойдем до Иркутска, там соберем армию и вновь пойдем на Москву. Красные не продержатся долго, вот увидите.

– Ступай, – жестко сказал ему Александр Васильевич, видимо, не желая слушать патриотичный бред, в который уже никто не верил.

Андрей уже хотел выйти, но тут Колчак выглянул в окно и увидел солдата охраны, дежурившего прямо под их окном. Видимо, это стало последней каплей в унижении адмирала, и он, быстро открыв его, прокричал что есть мочи:

– Пошел вон отсюда!

Перепуганный солдат попятился, и Александр Васильевич, видимо, сообразив, что тот не понимает по-русски, стал громко повторять то же самое на всех языках, какие мог сейчас вспомнить. В этих криках было столько отчаянья, столько безнадеги, что Андрей, не желая видеть адмирала таким, закрыл глаза. Непонятно, на каком, польском или французском, но конвоир все же понял приказ и побежал к своему