Наглядевшись, я направилась на кухню, показаться Петру Иванычу.

Он кивнул одобрительно.

— Нормально. Как говорят наши высокоученые дети, которым школьный курс русской литературы, к сожалению, не помог обогатить словарный запас.

— Но вы, как-никак, дополнительно упражнялись в русском языке, — напрашивалась я.

— Упражнялся, — сказал Петр Иваныч, — что ж, «моей Людмиле любая шапка хороша...» — уклонился он. — Но, как я понимаю, такое одеяние требует и соответствующую обувь — что-то лаковое и, желательно, на высоком каблуке. Я ни разу не видел вас на высоком каблуке. Видимо, это идет от привычки твердо стоять на земле, а высокий каблук создает ощущение зыбкости, неустойчивости. Кстати — не примите как комплимент, — классические формы тоже обходят высокий каблук. Могли бы вы, скажем, представить Венеру Милосскую в туфлях на высоком каблуке?

— Не могу, — согласилась я. — Но и, вообще, во что-либо одетой ее не представляю.

— Что ж, вы правы — любая тряпка на ней будет выглядеть пошлостью. Но вернемся к нашим... каблукам. А туристские ботинки на «вибраме» в моду еще не вошли?

— Ну что вы?

— Ничего невероятного. Например, я никогда бы не подумал, что покрой комбинезона станет когда-либо бальным платьем. Тем более что туристские ботинки у вас есть, и почти новые.

— Пожалуй, танцевать в них будет неудобно.

— Ах, вы собираетесь еще и танцевать?

— А что же мне еще остается делать в комбинезоне престижной фирмы «Ренглер»? Хотя... я бы с бо́льшим удовольствием отправилась в нем затирать потолки на соседней девятиэтажке.

Поплакаться в жилетку Петру Иванычу не удалось, в дверь позвонил Максим — я уже знала манеру его звонка.

На Максиме был новый костюм и полосатый яркий галстук, который своей нагловатой вычурностью как нельзя более подходил к моему модному комбинезону.

В руках Максим держал коробку.

— Так-так! — подытожил Петр Иваныч. — Максим при галстуке и тоже с коробкой. А мы как раз только что говорили о твоей коробке.

— О коробке?

— Ну, не о ней, а о том, что внутри. Ты не ошибся номером?

— Кажется, нет, — сразу встревожился Максим. — Тридцать восьмой.

— Не ошиблись, не ошиблись, — сказала я, забирая у него коробку. — Вы никогда не ошибаетесь, Максим. Тем более что сейчас у вас такой эрудированный консультант.

Я уже не стала ни удивляться, ни переспрашивать. Я просто вынула из коробки туфли, надела их и прошлась по передней, прищелкивая высокими каблучками.

Кафе «Капельки»

1

Нам не было особой необходимости появляться в «Капельках» слишком рано. Вечерняя программа начиналась в семь часов. Не доезжая до кафе две остановки, мы выбрались из троллейбуса и пошли пешком.

Вечер был ясный и тихий. Подмораживало. На улице уже горели светильники Я шла рядом с Максимом, положив руку на его локоть. Мои новые каблучки задорно постукивали по мерзлому асфальту, однако самочувствие у меня было несколько меланхоличное, не было того настроя, который появляется, когда идешь на интересное «дело».

И все же молодого человека в мохеровом беретике я заметила, думаю, раньше, нежели Максим.

Вернее, раньше обратила на него внимание.

Он шел нам навстречу и, зажав в зубах сигарету, весьма натурально — чуточку излишне натурально — ощупывал карманы в поисках спичек.

Я придержала Максима за локоть.

Молодой человек круто повернулся к нам, и я узнала посыльного, который принес коробку от полковника Приходько. Прохожих поблизости не было, тем не менее он держался как посторонний человек, которому просто понадобились спички.

Максим не курил, но я знала, что сейчас у него есть с собой спички и сигареты, впрочем, и у меня в сумочке лежала пачка «Мальборо» и газовая зажигалка «Ронсон».

Максим неторопливо полез в карман.

— Она сидит за вторым столиком, слева от оркестра, — молодой человек говорил тихо и ожидающе поглядывал, как Максим зажигает спичку. — Брюнетка, в красной вышитой безрукавке и белой блузке — не спутаете. Вместе с ней молодой человек. — Он наклонился, дохнул на спичку, она погасла. — Извините! — сказал он и продолжал: — Вторая пара за столиком наши — практиканты из школы милиции. Когда увидят вас, рассчитаются, и вы займете их места. Официантка — Лиля Прохорова — чаевые берет, не стесняется... — он прикурил от второй спички. — Удачи вам, Евгения Сергеевна, — и не взглянув на меня, прошел мимо.

— Так... — сказал Максим.

— Так, — подтвердила я.

— Значит, пришли. Теперь нам нужно без шуму и пыли проникнуть в это заведение.

Мы подошли к кафе. За стеклом двери висела табличка: «мест нет!». Табличка была выполнена со вкусом, золотыми буквами на черном фоне, что, видимо, должно было утешать посетителя, которому отказывают в приеме. Два молодых человека в пуховых куртках и с хорошей шевелюрой, заменяющей им головные уборы, растерянно переминались у дверей. Очевидно, они уже стучали, но уйти не могли — музыка, доносившаяся из кафе, притягивала их, как магнит.

Максим вежливо потеснил молодых людей и постучал в дверное стекло. Ему пришлось стучать, пока за стеклом не возникла сурово насупленная физиономия швейцара в коричневой «фирменной» куртке. Максим достал удостоверение с крупными буквами «Пресса» на картонной обложке, приложил к стеклу и уверенно, даже не дожидаясь реакции швейцара, приглашающе протянул мне руку. Я, признаться, замешкалась — уж очень чугунная была фигура швейцара, закаленного в битвах у входных дверей, однако он, хотя и без особой готовности — как бы в сомнении, — но приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы Максим успел пропихнуть меня и пробраться сам.

Молодые люди наивно сунулись было следом.

— Куды! — только и сказал швейцар и закрыл дверь на задвижку.

Гардеробщик принял нашу одежду, повесил на один номер, Максим сунул номерок в свой карман. Я кивнула в сторону швейцара:

— Очень похож на вышибалу, которого кинорежиссеры ставят в дверях дореволюционных кабаков.

Максим поправлял галстук перед зеркалом:

— Подходит! — согласился он. — Так ему, наверное, и сейчас, в эпоху цветных телевизоров, частенько приходится выполнять дореволюционные обязанности. Современный человек, — философствовал он, посматривая на меня в зеркало, — когда перепьет, то в манерах своих двигается тоже не в будущее, а в прошлое, иногда довольно далеко. Культура — весьма тонкий налет, водка без труда стирает его начисто.

— А ее