— Так будет же во Пскове по-иному! — воскликнул Корнилий. — Пусть меня казнит царь, а град помилует. В том прошу у Господа милости!

Он рухнул на колени перед иконой Спаса, и в тот же миг качнулось пламя свечей от неизвестно откуда прихлынувшего порыва ветра, и темный лик Спаса на золотом поле иконы тоже словно бы качнулся навстречу молящемуся.

Все молчали, пораженные, а потом начали понемногу расходиться, так и не договорившись ни о чем, а только столковались несколько бояр с наместником идти завтра к воротам градским с хлебом-солью, просить милости у грозного царя.

Наместник Токмаков после того совета ходил на вечернюю службу в Троицкий собор, а как выходил из собора, то подал, по своему обычаю, копеечку юродивому Николаю, взглянул на смутное, заросшее редкими белесыми волосами лицо его, хотел что-то сказать ему, но не решился и прошел мимо. Дом наместника располагался тут же, напротив собора, и были палаты эти построены еще при князе Довмонте и вначале были хоромами псковских князей, а после заняли их царские наместники, присылаемые из Москвы.

Боярин сел ужинать, а к ужину выходили обычно все его домашние, кланялись главе семейства. Жена боярина подносила мужу первую чару, боярин выпивал ее, целовал жену, сажал за стол, после садились и дети. Но в этот раз подивился хозяин дома, что не встречал его никто из родных и ужин подали слуги. На вопрос же: где они — ответили, что боярыня с дочерью поднялись в горние покои и там закрылись. Наместник поднялся наверх, но, не найдя жены в спальне, прошел в светелку к старшей своей дочери и там увидел любимых своих людей.

Дочери наместника было шестнадцать годов, и была она невестой на выданье и даже уже перестарком. Но родители не торопились отдавать свою любимицу на сторону. Девушка росла красавицей, и приданое за ней богатое — не всякому жениху чета. Сейчас наместник застал родных своих в великом горе. Объяснять тут было нечего, завтра в Псков вступало карательное войско, и что будет с родичами знатных людей города, можно было видеть по судьбе новгородцев. Жена наместника надеялась, что муж отошлет ее с детьми подалее от Пскова, но боярин, скрепя сердце, не делал этого, ибо понимал, что отъезд его родных не пройдет незаметно, многие семьи знатных людей ударятся в бега, обо всем этом донесут догляды московские, которых много в городе, до царя. Царь же беглецов карает без милости, тогда уж всем пропадать. Но теперь, в кругу своих близких людей, боярин пожалел, что не упас хотя бы дочь свою от судьбы лютой, страшной.

— Что ж, отец, — обратилась к хозяину дома его жена, — ждать ли нам с дочерью до утра, бежать ли не поздно?

— Куда ж бежать… Всюду заставы опричные… — глухо в бороду отвечал наместник. — Царь уже в Любятове. Ныне гости наши торговые хотели гуртом идти в Остров, да куда там… Салазки на первой же версте им заворотили. В город тоже никого не пускают. Дров привезти неможно. Рынок уже три дни пуст.

Мать погладила свою дочку по светлым, словно из лучшего льна волосам и горестно вздохнула:

— А раз так, отец, то пойдем мы сейчас со Светланкой на троицкую звонницу да бросимся с ней на камни… Или ты желаешь, чтоб дочь твою Малюта ссило-вал, а после еще и кромешникам своим дал?

Боярин молчал. Вопрос был напрасный, но именно этот отчаянный, на пределе уже души человеческой вопрос вдруг привел его к одной необычайной мысли, и он торопливо взял жену за локоть, прошептал ей что-то и сбежал быстро из верхних покоев по крутой деревянной лестнице прямо к заднему крыльцу большого своего дома. Там он оделся не в бобровую важную свою шубу, в которой ходил на градскую думу или по иным чиновным делам, а надел он неприметный овчинный тулуп дворни-чий, в коем иной раз выходил на рынок потолкаться по торговым рядам, послушать речи простого люда. В затрапезном этом тулупе, да не в боярской высокой шапке, а в простом деревенском треухе, он был непохож на градского голову, но все же важностью и дородностью внушал встречным простолюдинам нешуточное уважение к своей персоне, так что, бывало, и шапки скидывали, и кланялись вслед. Человека ведь не только одежка красит, стать, порода — она завсегда видна. Если человек с малолетства никому не кланялся, да от подачки или норова сильных мира сего не зависел жизнью своей, то такой человек ходит прямо, голову держит высоко, спина у него не сутулится, грудь широка, взгляд не лукав. А тот людин, что всю жизнь у господских хлебов проедается, да жалованья своего отработанного ждет не дождется — тот вечно согнутый, как стручок, ходит бочком, семенит, головка у него в плечи вдавлена, движения суетливы, речь плачущая, взгляд как у собаки побитой. Такой-то народ что смазка для барских колесниц — вечно ему в грязи да в нищете обретаться суждено.

Боярин шел к Троицкому собору и дивился, что город Псков будто вымер — ни единого человека на улицах, никого, хотя было еще не позднее время — только смеркалось. Псковичи народ оживленный, беспокойный. Все с утра до ночи бегают, работают, по хозяйству суетятся, а ныне не так стало, тяжело, невесело… Что-то завтра будет?.. В тесных переулках возвышенной части Пскова — Крома городовая стража уже ставила рогатки, готовясь к ночному бдению, но градского голову узнавали и пропускали с поклонами. А вот возле самого собора было пусто — службы не было. Тяжелые кованые двери храма были закрыты, и блаженного Николая не видно было на паперти, но наместник знал, где его найти. Он прошел к соборной звоннице, и там, под самой колокольней была нора — не нора, а так — вроде маленького закутка, или кельи, холодной и неуютной, словно будка дворовой собаки. Это было жилье блаженного человека.

В жилище юродивого боярин снял свой простонародный, но теплый треух, однако вскоре вынужден был снова надеть его — так здесь было зябко и промозгло. Подивился наместник — как здесь можно жить в лютую зиму, когда и этой, теплой зимой здесь так морозно. Но блаженному человеку все было нипочем — он и в студеную зиму появлялся иной раз на улицах по пояс голым с тяжелым железным крестом на груди и железными веригами перепоясанный крест-накрест. От обилия носимого им железа градские жители прозвали его Николкой Железным — Залозным на местном