Когда он возвращался из путешествий, дома обычно случались кризисы – так грозы выбиваются из накопивших сильное напряжение туч. Каргане быстро понял, что Ирен не удовольствуется предназначенной для нее ролью кукольного персонажа, которого при необходимости достают из ящика. Для этого она была слишком сильной, слишком непредсказуемой. Воспитание приучило ее к обширным игровым пространствам. Его воля, деспотичная под отшлифованной поверхностью, не сумела ее сломить. Как многие мужчины, он женился на женщине менее всего подходившего ему типа. Не удалась и попытка создать поле, где они наладились бы существовать совместно; он не мог иметь с ней дом, где принимают гостей. Атмосфера с самого начала складывалась либо ледяная, либо очень высокого накала; впору радоваться, если обходилось без скандала. Более того, у Каргане создалось впечатление, что гости приходили, уже ожидая чего-то подобного.

В целом Ирен по-прежнему зависела от него больше, чем он от нее. Зависимость перетекла во враждебность, даже в ненависть. Поначалу Каргане обращался с ней, как дрессировщик, желающий внушить страх. Но Ирен оказалась бесстрашна и не боялась ссор ни дома, ни на людях; мало того, она словно жаждала их. Иногда Каргане спрашивал себя, не есть ли движущее ею беспокойство симптом душевной болезни. В прежние времена ее бы изолировали, но нынче такого было недостаточно.

В конечном счете он решил предоставить жене свободу – как меньшее зло. Может, ему стало бы легче, если бы она завела любовника; однажды после утомительной сцены он и высказался в подобном смысле, добавив:

– Только я не желал бы услышать о нем от портье.

В этом отношении произошло больше, нежели ему хотелось. У города тысячи глаз и ушей, а общество жило пересудами. Ирен не могла назначить ни одного свидания, о котором капитан не узнал бы во всех подробностях. Судя по всему, она безотчетно для себя искала жиголо. «Хоть бы взяла себе флотского; правда, в том, что касается мужчин, у нее нет никакого инстинкта».

Отправляясь в путешествия, капитан велел за ней наблюдать. Задача возлагалась на Моклера, доверенного человека, служившего под началом Каргане еще на флоте. Не первый год он по сути являлся управляющим при скучавшем за делами графе; помимо прочего в его ведении находилось охотничье угодье в Рамбуйе. Друзья по охоте имелись у капитана как во Франции, так и в Трансильвании: одни, причастные к его политическим амбициям, другие – к разврату. Не далее как вчера Моклер прибыл с очередным докладом, и шеф сказал:

– Черт возьми, эта женщина как-то уж слишком меня освобождает.

Именно сейчас оно было не с руки.

8

Дюкасс, наблюдая за посетителями и одновременно потягивая разбавленное шампанское, без труда догадался, что у Каргане опять что-то произошло. Графиня говорила с отцом раздраженно, а тот, успокаивая дочь, то и дело накрывал ее руку своей. Недавно вернулся капитан; его уже кое-где видели. Дюкасс считал графа авантюристом с амбициозными планами; кто знает, может, тот намеревался стать министром – все возможно в эпоху, когда на трибуны поднимаются люди вроде Галифе[6]. Странным казалось стремление к должности, в сущности предполагающей одни неприятности и скверный круг общения. Каргане словно хотел доказать, будто он не умнее других. Судя по рассказам, от него можно было ожидать большего.

Дюкасс успел почувствовать, как в нем заработало бесцветное блюдо, осиленное лишь наполовину. Он попросил стакан воды и высыпал в него белый порошок. Со страдальческой миной выпив мучнистую смесь, бедняга приобрел пугающе изможденный вид. Какой-то рок: пища становилась все проще, а у желудка оставалось все меньше сил с ней справляться. Ситуация вынуждала Дюкасса обращаться с ним как с ретортой, поддерживая происходящие там процессы каплями и таблетками. Стоило ему получить малейшее удовольствие, и в животе начинало бурлить, потом кипеть, будто в кастрюле. В медицине Дюкасс имел туманные познания, полагаясь на модных врачей, но после каждого приема пищи наступала своего рода агония – с трудом подавляемый страх. Он воспринимал свой недуг как нападение зверя, который, несмотря на все предосторожности, снова и снова настигал его. А с недавних пор, похоже, подключились и другие органы – в правом боку ощущалось что-то горячее, тяжелое, внушавшее неприятную мысль об утюге. Добавились и кошмары бессонницы – самое страшное, поскольку они заставляли Дюкасса все глубже закапываться в свои страдания, а время меж тем ползло красной улиткой.

Он и не предполагал, какой удушливой силой может обладать страх. Сердце начинало кружиться в постоянно ускоряющемся, усиливающемся вихре, дыхание затруднялось. Мысли вставали на дыбы, как обезумевшая при виде пропасти лошадь. Под ногами разверзалось «ничто». Он заглядывал туда – там было темнее и ужаснее, чем все, что может вообразить фантазия, и чудовищно тихо. Дюкассу хотелось кричать, он рыдал бы, если б мог. Чувствовал на лбу холодный пот, во рту – горький привкус. Затем становилось лучше, кризис проходил; он шел в ванную, мылся и растирался полотенцем.

Приступы накатывали в те недолгие часы, когда даже на Монмартре не слышно ни звука. Руки, включавшие ночник, еще дрожали. В комнате, напоминавшей мастерскую художника, на старинную мебель падало слабое сияние. Дюкасс начинал успокаиваться, принимался ходить взад-вперед по коврам, как в палатке. Потом раздавался стук телег, едущих на рынок; в потолочном окне виднелись звезды.

Раньше он любил эти часы. Теперь они приносили воспоминания о великолепных днях и их изобилии. Он знал, что находился там, где удовольствия становятся духовны, нематериальны. Ради их облагораживания, гармонии он сочинял празднества, на них истратил все свое состояние. Оставался вопрос, кто получал более глубокое наслаждение: хозяин праздника или гости, режиссер или зрители, гениальный капельмейстер или аудитория. Дюкасса опьянял зримый результат собственной творческой мощи.

И он снова погружался в пору своего блеска: ночной праздник у лесного озера, знаменитый маскарад в городском особняке. Да, выпадали часы, когда волшебство удавалось, часы, не забытые никем. Жизнь – искусство искусств, поскольку ставит себе на службу всех остальных, не только художников, но и ремесленников – от строителей и ювелиров до поваров и кучеров. И он, Дюкасс, умел пробуждать в слугах и рабочих бесценное тщеславие, возвышающее их усердие до искусства. Еще встречались мастера, работавшие в старых традициях, слуги, для которых служба не являлась только