– Это огромный шаг вперед, – одобрительно произносит она.

Позже я иду на занятие по йоге, а остальное время провожу в своей палате, у окна. В конце концов приходит сообщение от Пита: «Не смогу приехать сегодня. Созвонимся завтра?»

«Отлично!!! Чувствую себя намного лучше!» – пишу я в ответ и добавляю несколько сердечек и смайлик в позе лотоса.

За ужином я сижу в столовой с другими матерями – нас около десяти человек, включая Келли, жизнерадостную девушку, явно приставленную к нам в качестве надзирателя. Наши белые пижамы смотрятся нелепо на фоне георгианской столовой с мраморным камином и старинным потолком, украшенным лепниной. Мы сами накладываем себе еду со шведского стола: салат из капусты с гранатовыми зернами, киноа с запеченными овощами.

Некоторые мамы приехали в «Коттедж» со своими малышами. Эти младенцы сейчас в своих кроватках – их нельзя брать на ужин. Мамы из этой группы сбиваются в кружок на одном конце стола и оживленно обсуждают график сна и трудности с грудным вскармливанием. Те же, кто приехал без детей, ковыряются в тарелках. Мы – граждане второго сорта, те, кому нельзя доверить даже собственных отпрысков. Здесь же и женщина из гостиной, которую я мысленно окрестила Мисс Потрескавшиеся Руки. Она снова яростно рассказывает, как ее муж подвергает близнецов смертельной опасности своим халатным отношением к гигиене.

Вчера ее слова звучали как бред сумасшедшей. Но теперь я слушаю и думаю: а ведь она не безумнее большинства матерей, которых я знаю. Все мамы чего-то боятся. Эмми трясется, что Лулу потрогает мертвую птицу или съест что-то не то. Каждая мать сходит с ума, но у каждой это проявляется по-своему.

Иногда я завидую другим матерям. Они живут проще. Им достаточно просто перестать душить детей заботой. Пусть Лулу попробует торт с глютеном и поймет, что иногда удовольствие важнее строгих правил. А маме с потрескавшейся кожей нужно просто бороться с навязчивой привычкой мыть руки каждые пять минут. Пусть ее мальчишки копаются в песке, простужаются, пусть едят тост, поднятый с пола, даже если он упал джемом вниз. Ее дети не сломаются – они станут крепче, и скоро она это поймет.

Обещаю себе: если удастся спасти Стеллу, я перестану нарезать ей фрукты аккуратными кусочками. Пусть идет на групповые занятия по плаванию, даже если там шумно. Пусть встречает трудности, пусть учится справляться. Я не стану ограждать ее от обычных жизненных сложностей.

Но угроза, которая нависла над ней сейчас, – не та, от которой можно просто отвернуться. Она не справится с ней в одиночку.

Я поднимаюсь в свою комнату. Ко мне стучится Келли и спрашивает, не нужно ли чего-нибудь.

– Я, наверное, уже лягу, – отвечаю я с нарочитым зевком.

– Правда? Еще только половина восьмого, – она удивленно хмурится.

Я расплываюсь в улыбке, такой убедительной, что легко можно на нее купиться. Главное, чтобы Келли оставила меня в покое.

– Видимо, я еще не до конца восстановилась после родов.

– Может, немного молока перед сном? – предлагает она.

– И сказку на ночь прочтете?

Она вежливо смеется.

– Нет-нет, молоко не простое, не в бутылочке! «Золотое», с куркумой и медом. Я сама его пью каждый вечер.

– Чудесно, – говорю я. Только куркумы мне сейчас не хватало.

Келли приносит кружку, а я спрашиваю, увижу ли ее до утра. «Если мне вдруг что-то понадобится», – добавляю я, чтобы не вызвать подозрений.

– Не переживайте, моя хорошая. Я загляну в девять, принесу аромалампы для всех. С валерианой и эфирными маслами для крепкого сна.

Перевод: я проверю, не пытается ли кто-то из мам покончить с собой.

– Могу забрать ее сейчас, – предлагаю я. – К девяти я буду спать мертвецким сном.

Лицо Келли озаряет улыбка.

– Одной палатой меньше обходить, – заключает она и вскоре возвращается с керамической аромалампой и спичками для маленькой свечи.

Как только я остаюсь одна, сразу начинаю действовать. Декоративные подушки отправляются под одеяло – пусть создадут иллюзию, что тут кто-то спит. Распахиваю окно. На улице морозная тьма. Моя комната находится на втором этаже, но снаружи по решетке вьется глициния. В брюках, которые здесь выдают, нет карманов, поэтому телефон приходится держать в руках.

Я провожу пальцами по кашемировому пледу, перекинутому через спинку стула у окна, и мечтаю завернуться в него, как в кокон. Сердце гулко стучит от страха. Даже спустя два дня тело еще не оправилось от родов, но я заставляю себя вдохнуть холодный воздух. Он бодрит. Перекидываю ногу через подоконник, осторожно нащупывая точку опоры на решетке.

Зимой глициния почти голая, остались только сухие стебли и толстый ствол. Ставлю одну ногу на ствол, а другую на решетку, стараясь не перенапрягать хлипкую конструкцию. Нащупываю следующую точку опоры. Держусь за глицинию. Швы ужасно болят. Цепляюсь за ветки и замираю, боясь, что они сейчас разойдутся и мои внутренности вывалятся наружу. Но боль постепенно утихает. В подушечку большого пальца впивается заноза. Я чувствую ее, но она не болит.

Еще один шаг – и ветка под ногой ломается, и я соскальзываю. Обдираю кожу на предплечье и падаю вниз. Приземляюсь на гравий. Ноги подгибаются, телефон отлетает в сторону. Какое-то время я лежу неподвижно, чувствуя под щекой холодные камни, а потом слышу шаги. Вскакиваю и прижимаюсь к стене. Все тело дрожит, но я заставляю себя подняться. Лодыжка болит, но ходить можно. Всего лишь легкое растяжение. Входная дверь открывается. Кто-то выходит в ночь, останавливается, вздыхает и возвращается в дом.

Я стряхиваю гравий с подбородка. Мне повезло: при свете луны дорогу хорошо видно. Чудом нахожу телефон. Экран треснул, он сперва включается, а потом сразу гаснет. Наверное, из-за холода. Я прячу его под бюстгальтер для кормления, чтобы согреть. Нужно найти место, где его можно зарядить. По подъездной дорожке иду к воротам, размахивая руками, чтобы разогнать кровь. Дыхание превращается в облачко пара. До ворот всего четверть мили, но они закрыты.

Можно было бы попытаться найти кого-нибудь и потребовать, чтобы мне открыли, но тогда, конечно, вызовут Пита, и мой план тут же рухнет. А может, попытаться перелезть через каменную стену? Но она футов восемь высотой, а с моей растянутой лодыжкой и перебинтованной правой рукой рисковать особенно глупо.

А в сторожке кто-нибудь есть? С виду она пустая. Наверное, ворота открываются дистанционно. Я заперта, этот путь отрезан. Остается только идти вдоль стены в поисках места, где можно перелезть через нее.

Вдруг раздается шум двигателя. Впереди появляется автомобиль, медленно подъезжает к воротам, и я вдруг понимаю, что нужно делать. Подхожу как можно ближе к воротам и прячусь за голым кустом. Вряд ли он меня спасет, если свет фар устремится в мою сторону. Сердце стучит так, что его наверняка слышно даже водителю. Я вся съежилась, как испуганный кролик. Не потому ли нас тут заставляют носить белое? Чтобы было легче заметить беглеца?

Как только машина заезжает во двор, я тенью юркаю в ворота, пока они не успели захлопнуться. Кеды без шнурков так и норовят слететь с ног. Сейчас все нормальные люди сидят по домам, доедают угощения с праздничного стола, смотрят рождественские передачи по телевизору. И только я стою посреди темной дороги. Рубашка вся мокрая от молока. Я дрожу от холода и от собственного бессилия и не знаю, что делать дальше. Внезапно передо мной пробегает лиса – ее тень скользит по дороге, растворяясь в темноте. Она не обращает на меня внимания, у нее свои дела, куда важнее моей драмы. Но ее вид подбадривает меня и внушает надежду: если она справляется, то и я смогу. Пора в путь. Налево или направо? Налево. Я пускаюсь бегом, чтобы разогреть тело, хотя ноги совсем слабые и едва слушаются.

Дорога ведет на небольшой холм, а потом петляет между домами. На миг появляется мысль постучаться в один из них, но если здесь есть деревня, значит и паб имеется. А в пабе придумать, что сказать, проще, чем перед чужой дверью. К счастью, я быстро его нахожу. Называется он «Заяц и гончие». Он обслуживает совсем небольшой жилой район. А вдруг он закрыт? Все-таки и время позднее, и праздники. Но нет, огни