Обходит меня со спины и присаживается на кресло рядом. Отворачиваюсь, хочу прикусить ноготь, но не прикусываю. Вместо этого кладу ногу на ногу. Доггер упирает локти в колени, наклоняется вперед, сводит пальцы домиком, потом разводит. Сводит. Разводит. Хочется дать ему по рукам, чтобы перестал так делать.

– Мне жаль, что ты это испытываешь.

– Спасибо. – С-с-сочувствие. С-с-соболезнование. Змеиные чувства.

– Ты, конечно, очень… независимая женщина. Но, возможно, некоторые вызовы тебе все же не по плечу. – Доггер говорит так аккуратно, словно болотную почву прощупывает. Но не настолько аккуратно, чтобы я не щелкнула его по носу:

– Я разберусь самостоятельно.

– Хорошо, угрозы на тебя не действуют, это уже Мортимер с Финчли проверили. Уговоры, получается, тоже. Что мне сделать, чтобы ты меня услышала? – Доггер стоически сносит щелчок, как будто и не замечает – странно мягок. И этот наклон головы… И плечи. У него совершенно точно снова болит спина.

Что тебе сделать, Доггер? Ставлю ногу к ноге. Наклоняюсь вперед, даже руку поднимаю, чтобы глубокомысленно указать пальцем на потолок, а потом вдруг осекаюсь. А что хочешь ты, Агата Ласселс? На самом деле.

Доггер смотрит на меня запыленным зеленым – он озадачен, он хочет понять. Что ж. Вызовы бывают разные, ведь так?.. Иногда – чаще всего – обращены к нам самим. Я опускаю руку. Мне стыдно за себя же. Отчего в самом деле во мне такая жгучая потребность грубить приятным людям?

– Просто обними меня, не надо ничего делать.

Отворачиваюсь, чтобы не видеть, не знаю чего – отказа ли, качания ли головы, пренебрежения, удивления, – но, похоже, ничего и нет: он молча встает, опускается рядом с моим креслом на колено и обнимает за талию. Очень приятно. Я тяжело выдыхаю. Моя голова на его плече. Он не против. Его пальцы на моей спине. Я не против. Доггер пахнет сигаретами и почему-то мебельным воском.

– Попробуй поесть на обеде.

– Если настаиваешь.

– Настаиваю.

Это длится сколько-то. Можно посмотреть на часы, но я не смотрю. Мои глаза закрыты. Под пальцами ткань его пиджака.

Отстраняется и снова садится на место. Странно. Я чувствую себя лучше. Живее? Задумчиво смотрю на Доггера, а Доггер смотрит на ковер.

– Позвони, пожалуйста, сегодня Мэттью, попроси приехать, мне нужно с ним поговорить.

Мне кажется или упоминание Мэттью сейчас так же уместно, как рассказывание анекдотов?..

– У этого четыре ноги, и это может летать, что это?

– Прости? – Он удивленно смотрит на меня. Вот, теперь все точно нормально.

– Зачем мне звонить Мэттью?

– Хочу, чтобы ты ударила меня и выгнала из дома.

– Доггер, бросай разгадывать кроссворды, они внушают тебе странные идеи. – Я откидываюсь на спинку кресла, я шучу, но мне совершенно не весело. Если бы тут были перчатки, стягивала их минимум полчаса – не знаешь, как взять себя в руки, освободи их сперва от перчаток. Между нами очень большое расстояние в полшага и очень громкое тиканье часов. Не знаю, о чем он думает. Я думаю о том, что у него болит спина.

– Ладно. – Наконец он решается. – Агата, представь, что ты шантажист.

– Легко.

Он медлит и хмурится, будто старается осознать:

– Странно, но я тоже легко это представляю. Хорошо. Ты шантажируешь мужчину. У тебя есть на него рычаг давления. Но он умирает. Тебе очень нужны деньги. У мужчины есть дочь, она наследует состояние. Ты решаешь шантажировать ее. В деревне у тебя есть подельник, получающий информацию из дома – деньги большие, надо быть уверенным в исходе дела. Ты рассказываешь подельнику про дочь и сподвигаешь его написать письма. Тем самым ты подставляешь подельника. Но появляется некто, кто знает тебя лично. Этот некто тебя пугает.

До этого момента все звучало логично.

– То есть ты пугаешь Макса?

– Очевидно.

– Чем?

– Неважно.

Как же неважно? Мортимер боится Доггера. Макс, который собирался хладнокровно убить гадалку, боится Доггера. Вопрос – кто такой Доггер? Смотрю на его плечи и не понимаю, чего тут бояться? Чего я не знаю? Очевидно, многого. Но симпатия никуда не девается, даже как будто становится больше. К своему ужасу понимаю, если и совершал-совершит-будет совершать нечто ужасное, я предприму попытки с этим примириться. Всегда считала себя принципиальной женщиной. Но, оказывается, стоит меня поцеловать, обнять – и вот вам: Агата превращается в слабохарактерное желе.

Впрочем, симпатия затмевает и разочарование собой. Я с трудом ее контролирую, пытаясь хотя бы казаться сосредоточенной. Впрочем, а оно мне надо? Копаться в чужом прошлом? Что изменило откровение про отца? Почувствовала ли я к нему омерзение, так упорно навязываемое обществом? Нет. Мне все равно. Это не мое дело. В моем мире отец такой, каким он себя показал – понимающий, ироничный, строгий. Даже «Тезауруса английских слов и фраз» Роже не хватит, чтобы описать его, но среди определений точно не будет «внушающий омерзение и страх», хотя другие тоже отца боялись. Я видела иногда страх в выражении лиц визитеров: подобострастно смотрели в серые глаза, но серые глаза оставались холодны, как гладь пруда в осенний безветренный день, и вот тогда появлялся он. Ужас.

– Подожди, важный вопрос. Я хотела тебя спросить – в письмах было, что отец ему платил?

– Я не понял, Агата. Я даже не понял, отвечал ли Агастус ему. Мне кажется, Макс неправильно рассчитал: надеялся, что твой отец… ослаблен болезнью, а он, наоборот, как будто отстранился. Не знаю. – Доггер качает головой и смотрит на свою банку так внимательно, будто на этикетке набран ответ. – Ты можешь попробовать отследить по бухгалтерским книгам.

– Я не хочу.

Я не хочу и мысли допускать, что отец мог сдаться. Это слишком. Силы озвучить идею, пусть и косвенно, нашлись, а сил ее развить уже не хватает. Доггер кивает. Вероятно, он не понял по этой же причине. Доггер, который строит такие сложные схемы, не мог не понять.

– Но я даже не вступила пока в наследство. Откуда у меня средства?

– Во-первых, Макс в подвешенном состоянии и не может долго ждать, он и так слишком затянул с Агастусом. Во-вторых, Агата, еще раз тебе говорю, посмотри вокруг. Можно потребовать Тернера, – он кивает в сторону акварелей Харвуд-Хауса, – или Гейнсборо. Или и того, и другого, и перепродать на черном рынке за хорошие деньги. И у тебя же должны быть свои деньги?

– А вот не скажу.

Он смеется и потирает глаза рукой. Он устал. Вокруг глаз желтизна. Он же не спал, сидел и… наблюдал… за мной. Я говорю во сне? Боже. Надеюсь, что нет.

– Хорошо, молчи.