– Это просто сленг. Современный жаргон. Как появился, так и исчезнет. Или вы поборник чистоты языка? – не удержался он.

Гройс помолчал, рассматривая его, и каждую секунду этого молчания Маевский ругал себя за длинный язык.

– Я объясню тебе, отчего вместо «внешки» следует говорить «внешность», а вместо «здрасьте» – «здравствуйте», – профессорским тоном начал старик. – Для начала, это вопрос хорошего воспитания. Воспитанные люди «здрасьте» не говорят. Это удел приказчиков и посыльных. Но главное не в этом. Человека из обезьяны сделал не труд как таковой. Человека сделало усилие. Так вот, отличие «здравствуйте» от «здрасьте» в том, что тебе нужно сделать усилие и выговорить слово целиком. Желательно – с полноценной артикуляцией. Сравни записи, как говорили люди полвека назад – и сейчас. В сети выложены старые интервью, ты послушай, это любопытно. Мы теряем артикуляцию. Нам всё труднее приоткрывать рот. У нас больше нет ни выраженной «О», ни «У», потому что всем лень вытянуть губы трубочкой. Вместо них полуоткрытый блинчик губ, и вываливается наружу полупережеванное речевое тесто. Чтобы оставаться человеком, нужно прикладывать усилия. Четко артикулировать. Произносить «ее лицо мне нравится», а не «внешка огонь». Отказываться от опрощения и упрощения. Это, милый мой, шаг в сторону от обезьяны. – Гройс обошел пораженного этой выволочкой Никиту и остановился перед зеркалом в прихожей. – Но я, собственно, не настаиваю! Мне и в джунглях комфортно.

С этими словами он изящно завязал шарф, наклонился и смахнул невидимую пылинку со светло-серой брючины.

Даже если бы Маевского при каждом «здрасьте» били током, это не возымело бы такого эффекта, как краткая речь Гройса.

И конечно, рядом со стариком было безумно интересно.

Гройс повсюду таскал его с собой, и Маевский из грязных прокуренных комнат с трясущейся хозяйкой или мутным алкоголиком нырял в квартиры, убранство которых соперничало с дворцами-музеями. На него обращали не больше внимания, чем на гройсовскую трость. Он научился быть незаметным, но чутким, и если его что-то тревожило, выступал вперед, напоминая, что старик приехал не один.

Он числился у Гройса всего лишь водителем. Однако фактически отвечал за все перемещения старика во внешнем мире, так же как Айнур отвечала за порядок в стенах его дома. Маевский не старался вникнуть в дела, которыми занимался старик. «Меньше знаешь – крепче спишь». Он быстро догадался, что Гройс по сути выступает связующим звеном между продавцом и покупателем или заказчиком и исполнителем… Насколько законны были эти контакты, его не интересовало.

Сейчас в его кармане лежало служебное удостоверение, в котором значилось, что Андрей Исаевич Бурзубаев является старшим сотрудником криминалистического отдела Следственного комитета города Москвы. «Михаил Степанович, это ж ахинея какая-то, – сказал Маевский, прочитав название своей должности. – Какой еще старший сотрудник? Научный, что ли? Если криминалистический отдел, я должен быть вроде бы экспертом-криминалистом… А зачем ему собирать со свидетелей показания? Он другими делами занимается».

Гройс ободряюще похлопал его по плечу: «Это для тебя ахинея. А для твоих собеседников – важный документ. Из которого они ни слова не запомнят, потому что в нем внутренней логики нету, как ты верно заметил. Так же, как и в фамилии Бурзубаев».

Документ Гройс изготовил на его глазах. Вытащил из ящика красно-бордовые «корочки», небрежно заполнил внутренний лист, снял на телефон, не поднимаясь со стула, Никитину физиономию, распечатал, наклеил и шмякнул сверху печать из ластика. «Из вареного яйца печать лучше, – пояснил он, – но это ждать надо: пока сварится, пока остынет… А потом еще бороться с искушением, чтобы не слопать его с пером зеленого лука!» Никита так и не понял, шутит он или нет.

«Если я встречу реального сотрудника Следственного комитета, что делать?» «Драпать, – удивленно отозвался Гройс. – Ну, или можешь положиться на милость правоохранительных органов. Но велик шанс присесть на два года по триста двадцать седьмой». «Я заключу сделку и сдам вас в обмен на иммунитет», – пообещал Никита.

Что ему делать, он толком не знал. Ему никогда не приходилось расспрашивать свидетелей. Однако мать Ангелины Светловой дважды упростила ему задачу. Сначала, когда он позвонил и невнятно проговорил про следственные органы, она полуутвердительно сказала:

– Вы по поводу гибели Ангелины? От вас уже приезжали. Но постоянно требуется что-то уточнять… Вы, наверное, узнали что-то новое, и теперь вам нужно перепроверить, убедиться.

Да, сказал Маевский, перепроверить и убедиться, простите, что дергаем вас, работа такая. Можно ли сейчас приехать?

– Конечно. Я дома, жду вас.

Ему открыла пожилая женщина в черном. Острое сухонькое личико, пергаментная кожа. Он опасался слез, гнева, обвинений в том, что дело до сих пор не раскрыто… Говоря начистоту, он отчаянно трусил столкнуться с чужим горем. Тем более – с горем матери, потерявшей дочь. Но в женщине чувствовалось только тихое смирение. Она даже внешне походила на монашку.

Из приоткрытой двери выглянула девочка лет шести, копия бабушки. Казалось, в этой хрущевке, окнами выходившей на буйно цветущую сирень, время замкнулось в кольцо, и старшая женщина воспитывала саму себя маленькую.

– Соня, поиграй пока, – сказала ей Светлова. – А вы проходите на кухню. Извините, не помню ваше имя…

– Никита, – сказал Никита и мысленно обругал себя беспамятным идиотом.

Девочка выглядывала из-за дверного косяка.

– Сонечка, ступай, милая, ступай, – мягко повторила бабушка.

– А можно я горбушку возьму?

– Можно. Вот, с огурчиком…

– А вы хотите огурчик? – спросила Соня, застенчиво глядя на Маевского. – Я могла бы с вами поделиться.

Никита посмотрел на ее тонкое доброе личико, на цыплячью лапку, протягивавшую ему огурец, и внезапно на него нахлынула такая ненависть к Католику, что у него потемнело в глазах. Он отлично помнил лицо Домбровского: красивое, мясистое, с орлиным носом и оттопыренной нижней губой.

– Спасибо, Соня, – с трудом выговорил он. – Я не очень люблю огурцы.

– Если что, у бабушки в холодильнике есть еще. Если вы вдруг передумаете и полюбите!

Она убежала, а Маевский застыл, глядя ей вслед. Короткий разговор с девочкой словно заморозил его. Позабыв все вопросы, которые он подготовил по пути сюда, Никита взглянул на Светлову-старшую и беспомощно сказал:

– Да как-то вот…

Это была вторая ошибка. Человек, за которого он себя выдавал, звался не Никитой, и он никак не мог начинать беседу со свидетелем с подобных слов! Но женщина села за стол, обмахнула полотенцем скатерть и с той же доверчивой интонацией сказала:

– Знаете, тяжело. Но ведь если я вам скажу, что не ждала чего-то подобного, то совру. Я, конечно, никак не думала, что Ангелину такая страшная смерть заберет. Думала, она просто бросит нас и уедет