Гройс порылся в груде фотографий, вперемешку разбросанных на столе, и вытащил те три, которые Никита забрал из комнаты Селиванова.

– Эх, Петя… Что же ты натворил, интересно знать? – Он передал снимки Айнур. – Может, ты здесь что-то углядишь? У тебя зрение не такое, как у нас, простых смертных.

Девушка с укоризной взглянула на него.

– Знаю-знаю, – отозвался Гройс, – ты считаешь, это наказание божье. В который раз повторяю: у тебя удивительный дар, которым ты не пользуешься. А боги всегда сердятся, видя пренебрежение к их дарам. Никита, принеси листы из принтера, будь любезен…

На стол легли три страницы. Айнур и Маевский подсели ближе, рассматривая фотографии пятерых мужчин и женщин.

– Это верхушка телекомпании «Гроза», – пояснил Гройс. – Генеральный директор – Виктор Домбровский. – Он указал на снимок фактурного красавца с гривой черных волос. – Два его заместителя – Канторович и Седелкин. Программный директор – Залесина. Директор по маркетингу – Спивакова. Основной акционер – «Медиагруппа “Гроза”», частный медиахолдинг. Домбровскому принадлежит контрольный пакет акций. Руководит он телекомпанией вовсе не номинально. Постоянно торчит в студии, и именно он решает, что будут смотреть зрители «Грозы». Он известный бизнесмен, человек очень деятельный, но «Гроза» – его любимое детище. Канторович и Седелкин – две темные лошадки. Седелкина перетащили из конкурирующей телекомпании, которая пыталась занять ту же нишу, что и «Гроза»: альтернативная история, разоблачения, расследования всех мастей, скандальные шоу, конспирологические теории и прочая лженаука. Залесину и Спивакову, я думаю, можно исключить из нашего списка.

– Думаете, Католик не может быть женщиной?

– Не в этом дело. Залесина пришла в телекомпанию полтора года назад, Спивакова – два. И Бурова, и Пономарев к этому времени там уже числились. Итого остаются трое. Домбровский, Седелкин, Канторович. Домбровский – сын поляка и русской, а поляки, как вам известно, исповедуют католицизм. Но что-то нет во мне уверенности, что на этом хрупком основании можно строить выводы. Посмотреть бы на них в естественной среде обитания, своими глазами…

Гройс снял очки и потер переносицу.

– Не такая уж плохая идея, как может показаться, – пробормотал он.

Маевский насторожился.

– Что это вы задумали?

– Михаил Степанович, вам нельзя выходить из квартиры! – вскинулась Айнур.

– Ну, или можно всем, или нельзя никому, – вкрадчиво начал Гройс. – А я намеревался отправить Никиту к семьям тех троих, что погибли одиннадцатого мая. Нам нужно выяснить как можно больше об Игнатове и Светловой.

Айнур привстала, опираясь маленькими кулачками о стол, и отчеканила:

– Никуда он не поедет!

* * *

Первой, к кому отправился Маевский, была мать Ангелины Светловой.

Из подъезда он вышел, всерьез допуская, что последним услышанным звуком будет свист пули. Вернее, жужжание. Пули довольно противно жужжат, Никита хорошо это знал, так что он легко представлял, как это произойдет, и около ста метров по тротуару прошел как по очень длинному эшафоту. Но затем его обругала незнакомая старуха, которая выгуливала на поводке шишковатую картофелину. Дело в том, что старуха курила в подворотне. А картофелина писала на фонарный столб в шести метрах от хозяйки. Маевский не заметил поводок, соединявший этих двоих, и задел растяжку.

Случился, естественно, взрыв.

Облаянный Маевский ускорил шаг и только минуту спустя спохватился, что забыл прислушиваться к последнему в своей жизни звуку.

Однако настрой оставался мрачным.

Смерть в тридцать лет его не страшила. А вот что всерьез было обидно, так это то, что Айнур на прощанье обшипела его как кошка. Он успел услышать и про авантюру, и про то, что кинулся, как пацан, играть в войнушку, начхав на старого больного человека. От несправедливости этого обвинения Никиту в жар бросило. «Старый больной человек меня сам посылает, ты не заметила?» – шепотом, чтобы не услышал Гройс, заорал он в коридоре. «А ты и рад служить! – так же шепотом заорала Айнур. – Если бы сказал, что отказываешься, он бы сдался!» – «А если бы не сдался?!» – «Кто тебя просил соглашаться?!» Эта тихая яростная перебранка продолжалась до тех пор, пока в коридор не вышел, распуская хохолок, важничающий Прохор и не спросил у Маевского, понимающе махнув головой в сторону Айнур: «Пр-р-р-роститутка?» Айнур выругалась сквозь зубы то ли на казахском, то ли на уйгурском – опять же, непонятно, в чей адрес, – и ушла на кухню, хлопнув дверью. «Истеричка», – вполголоса пояснил Никита попугаю.

Сопля! А корчит старшую. Взялась отчего-то опекать Гройса, хотя ни черта не понимает в жизни. Да она до четырнадцати лет куковала в каком-то замшелом ауле. Никита в свои четырнадцать вовсю вкалывал на стройке наравне со взрослыми мужиками, пока эта…

Тут мысль его затормозила. Чем занималась «эта», Никита понятия не имел. В куклы играла, надо думать. Среди арыков и урюков.

А еще Гройс в ответ на предложение Никиты выдать ему какое-нибудь оружие удалился в библиотеку и вскоре вернулся с пращой. Натурально! Эту пращу старику тыщу лет назад подарили какие-то исторические реконструкторы. Маевский посмотрел на плетеный ремень, в гнезде которого уютно лежал круглый камень размером с кулак, поблагодарил и отказался.

Шуткует он… Старый хрыч.

Однако мысль бросить хрыча, который невесть зачем сунулся в гибельное дело, даже не приходила Маевскому в голову.

С Гройсом его свел случай.

Было одиннадцать утра, когда Маевский принял заказ. Начало октября, слякотный пасмурный день.

Клиентом оказался сухопарый дед в бежевом пальто. С первого взгляда Никита решил – иностранец. Дед нес небольшой плоский чемоданчик: Маевский знал, что они называются дипломатами. Неудобные, жесткие, маловместительные, когда-то они считались престижными.

Дипломат у клиента был неброский, самый простой. Кажется, даже кожзам. Впрочем, Никита не вглядывался.

Им предстояло заехать по трем адресам: считай, полдня машина под дедом. Таких клиентов Никита любил. Когда старикан задремал на заднем сиденье, он приглушил музыку и поехал мягко, нежно, словно вез хрусталь. Когда клиент проснулся, поболтали о ерунде: пробки, новостройки, таксисты, не знающие город… Слушать старика Никите нравилось: доброжелательный, и речь приятная.

– Вы не против, если мы заедем на заправку? – помявшись, спросил Маевский. Можно было соврать, что с утра не получилось заправиться, но он честно сказал: – Вчера я ухо завесил, спохватился – а уже лампочка мигает.

– Заедем, конечно, – спокойно отозвался старик. – Я, пожалуй, кофе возьму. Что-то день сегодня сонный…

На заправке