Иные критики могут удивиться, почему в собрании моих трудов, из которого я придирчиво исключил все, противоречащее моей литературной совести, тем не менее остались рассказы, облеченные в примитивную и условную форму детектива. Мое мнение таково: право на существование имеют даже самые непритязательные явления литературы, если автор убежден, что сполна использовал свои творческие возможности. Проведем аналогию с близким родом искусства: композитор способен создавать как оратории, так и комические песенки, не стыдясь ни того ни другого – при условии, что к каждой вещи отнесся предельно ответственно. Однако несерьезную, небрежную работу – работу осознанно-подражательную – автору надлежит по доброй воле изъять из обращения еще до того, как об этом позаботится время. Что касается ненамеренного подражания, то вряд ли стоит ожидать от автора, что его стиль и способ изображения будут всецело принадлежать ему одному. Он может лишь надеяться, что со временем посторонние влияния ослабеют и его собственный взгляд сделается ясней и своеобразней.

Эдгар Аллан По, который со свойственной ему беспечной расточительностью разбросал семена, давшие жизнь множеству современных литературных форм, стал отцом детективного рассказа и с такой исчерпывающей полнотой охватил пределы его возможностей, что я не вижу, как его последователям отыскать новую, вполне оригинальную область. Секрет изящества и силы детективного рассказа прост: автор может наделить своего героя одним-единственным свойством, а именно – остротой интеллекта. Все прочее – за рамками картины и только ослабляет эффект. Суть рассказа составляют детективная загадка и ее решение, тогда как обрисовка характеров – задача подчиненная и второстепенная. По этой узкой тропинке автор и обязан пройти, неизбежно видя перед собой следы своего предшественника – Эдгара По. Большое везение, если ему удастся уклониться в сторону и ступить на нетореную дорожку.

Мне посчастливилось найти свойства моего героя в реальной жизни, хотя выдающиеся способности этого человека были направлены на тайны недугов, а не преступлений. Однако, наблюдая в те далекие студенческие годы легкость, с какой мой наставник пускался в логические рассуждения с опорой на признаки, мною едва замеченные, и делал неопровержимые выводы из набора самых заурядных подробностей, я укреплялся в уверенности, что возможности человеческого ума в данной области до сих пор в должной мере не оценены и что научная система способна дать результаты гораздо более примечательные, нежели сомнительные и произвольные триумфы, которые столь нередко выпадают на долю книжных сыщиков. Месье Д–, разумеется, это уже продемонстрировал, и мои скромные заслуги сводятся к тому, что я избрал иного героя и взглянул на тему под другим углом.

Уместно, полагаю, напомнить о хронологии появления моих историй. Самая ранняя из них – «Этюд в багровых тонах», опубликованный в 1887 году: моя первая книжная публикация. Спустя два года последовал «Знак четырех». Затем в 1891 году в журнале «Стрэнд» начали печататься «Приключения Шерлока Холмса». Публика оказала им некоторое внимание, и меня убедили приступить к следующему циклу рассказов – к «Запискам о Шерлоке Холмсе», завершенным в 1893 году. Так была подведена финальная черта, и доказательством того, что я более не намеревался испытывать терпение читателей, служит последний рассказ цикла, в котором, благоразумно или нет, я положил конец как историям, так и жизни самого героя. Тематика мне наскучила, и, не имея причин стыдиться того, что пишу детективы, я все же решил, что было бы непростительно поддаться соблазну и целиком на них сосредоточиться. «Собака Баскервилей» представляет собой неизбежное возвращение к ереси после должного покаяния.

Детективам нередко предъявляют серьезное обвинение: они повествуют о преступлениях, сама мысль о которых вредна для юношества. Следует признать, что утверждение это отчасти справедливо. Если бы в детективах вовсе не совершалось преступлений, читатель вполне мог бы ощутить себя жертвой розыгрыша; однако (что, насколько мне помнится, не отметил ни единый критик) в значительной части этих рассказов эффект достигается не тем, что произошло, а ожиданием того, что могло бы произойти, и серьезные уголовные правонарушения там, в сущности, отсутствуют.

А. Конан Дойль Андершо, Хайндхед, 1901

Приключение I

Скандал в Богемии

I

Для Шерлока Холмса она так и осталась «той женщиной». При мне он редко называл ее иначе. В его глазах ни одна представительница ее пола не достойна стоять с ней рядом. Нет, он не испытывал к Ирэн Адлер ничего похожего на любовь. Его холодный, педантичный, но поразительно уравновешенный ум вообще не терпел эмоций, а подобных в особенности. Я бы сравнил Шерлока Холмса с самой совершенной в мире машиной, предназначенной мыслить и наблюдать; влюбившись, он оказался бы в ложном положении. Разговор о нежных чувствах неизменно вызывал у него презрительную усмешку. Он полагал их ценными для наблюдателя, поскольку они помогают разоблачать побуждения и поступки. Но для опытного мыслителя допустить вмешательство в тонко отлаженный, чрезвычайно точный умственный аппарат значило бы поставить под сомнение все результаты его работы. Песчинка в чувствительном приборе, трещина в одной из его мощных линз – вот что такое сильные эмоции для подобных натур. Но одна женщина для него все же существовала, и ею была покойная Ирэн Адлер – особа неясная, сомнительной репутации.

В последнее время я виделся с Холмсом нечасто. Моя женитьба отдалила нас друг от друга. Я упивался своим счастьем; все интересы, как бывает с человеком, который впервые в жизни обзавелся семьей, сосредоточились на домашних делах, меж тем как Холмс, всей своей богемной душой ненавидевший любые формы светского общения, остался в нашей квартире на Бейкер-стрит, в окружении старых книг, и посвящал неделю за неделей то кокаину, то честолюбивым предприятиям – то наркотическому забытью, то кипучей деятельности, какой требовала его энергичная натура. Его все так же притягивал мир преступлений: свои безграничные способности и исключительную наблюдательность он использовал для того, чтобы следовать за уликами и решать загадки, которые официальная полиция признала неразрешимыми. Время от времени до меня доходили слухи о делах Холмса: как его вызвали в Одессу расследовать убийство Трепова; как он пролил свет на удивительную трагедию братьев Аткинсон в Тринкомали; наконец, как он успешно и с предельной деликатностью исполнил одно поручение голландского королевского дома. Об этом, однако, я знал примерно столько же, сколько любой читатель ежедневных газет; других сведений о моем прежнем друге и соседе ко мне поступало немного.

Однажды вечером, а именно двадцатого марта 1888 года, я возвращался от пациента (поскольку вновь принялся за частную практику) и случаем оказался на Бейкер-стрит. При виде привычной двери, которая всегда будет напоминать мне о знакомстве