— Григорий, сделай одолжение, — попросила певица.

Импресарио тихо, но протяжно простонал. Видимо, с этим слабым криком души из него вышла очередная порция гнева, порожденная унизительной ролью лакея, которую ему предложили исполнять.

— Да, и еще пару бутылочек лимонада, пожалуйста, — бросил я ему в спину.

Певица появилась в номере вместе с Григорием в половине одиннадцатого ночи. Разгоряченная, с большим букетом цветов, подуставшая, но все равно подвижная, словно еще находилась на сцене, она порхала по номеру, чаще безо всякой цели, находясь наверняка под впечатлением произведенного фурора. И произносила безостановочно взбудораженным голосом не связанные друг с другом фразы:

— Публика у вас, конечно, с бразильским темпераментом… Григорий, приготовь легкий ужин… Такое впечатление, что я находилась на мушке киллера, потому и двигалась как сумасшедшая… И бутылочку вина открой, пожалуйста… Всю сцену забросали цветами… Григорий, отправь ребят в номер, пусть не торчат перед дверью попусту. Внизу наряд милиции, он не пропустит одуревших от музыки фанов… Пойду освежусь под душем…

За стол сели без нескольких минут одиннадцать. Я не стал ломаться, ссылаться на то, что сыт, и ждать вторичного приглашения, а сразу придвинул стул. Певица выглядела уже спокойной, а импресарио — сосредоточенным. Я посмотрел на часы и, взявшись за бокал с вином, вместо тоста предупредил:

— Эти меднолобые ребята точны, когда дело касается денег. В торг не ввязывайтесь, отрубите категоричным «нет» и положите трубку. — И только после делового наставления поднял бокал на уровень глаз и провозгласил тост: — За успешное начало гастролей и не менее успешное их продолжение.

Но только мы пригубили вино, раздался ожидаемый нами со страхом и нетерпением телефонный звонок. Певица и импресарио переглянулись.

— Пожалуйста, вы, — обратился я к устроителю концертов, посчитав, что его голос будет звучать тверже. Но и он, по-видимому, спасовал перед непредсказуемостью дальнейшего развития событий: подходил к исходившему звонками телефонному аппарату, как к взрывоопасному предмету.

— Да, слушаю, — проговорил он в трубку дрогнувшим голосом. Затем молчал, слушал шантажиста и тяжело сопел.

Я поднялся и встал рядом с импресарио. На его лбу заблестели капельки пота.

— Нет, — отказался он не так отрывисто, как бы хотелось. Потом открыл рот и, как мне показалось, намеревался что-то сказать в свое оправдание. Я бесцеремонно вырвал трубку и положил на место.

— Очень признателен за вашу выдержку, — поблагодарил я не без доли язвительности.

Дальнейшее течение ужина протекало в полном молчании и, возможно, продолжалось бы, не прояви я инициативу, до самого рассвета. Каждый из нас сидел в гнетущей тишине наедине со своими думами, лениво, словно по принуждению, ковыряя вилкой в тарелке. Такое ощущение, что уже справлялись по кому-то поминки.

— Мне кажется, вам необходимо выспаться перед завтрашними концертами, — обратился я к певице.

— Да-да, — согласилась она и первой поднялась из-за стола.

— С вашего позволения прилягу здесь, на диване, — определил я себе место для тревожного и короткого сна.

Певица закрылась в спальне. Импресарио продолжал сидеть за столом. Можно было только догадываться, что его удерживало здесь в полночный час.

— Вам тоже не мешало бы вздремнуть, — подал я совет. Он искоса глянул на меня. — Если считаете, что между мной и вашей подопечной что-то произойдет и она окажется завтра не в форме, то можете лечь на границе двух комнат.

Он с шумом отодвинул стул и, промокнув губы, со злостью бросил салфетку на стол. Взялся за дверную ручку и повернулся в мою сторону, сжигая взглядом презрения.

— Не нужно слов. — Я поднял вверх руку. — Понятно все и без них. В случае если я оплошаю, вы сделаете из меня серенького козлика, которого больно попинаете.

Он хлопнул дверью, а я снял легкую куртку, во внутреннем кармане которой находилась рация, засунул оружие за пояс джинсов и растянулся на диване. А еще через несколько мгновений я уже пытался отключиться проверенным способом: изгонял из головы всякую мысль. Этакая своеобразная игра в теннис: они приходят, а я их отбиваю. Но только мне удалось почти что добиться победного результата — начал уже подремывать, — как скрипнула дверь спальни. Я повернул голову. В проеме, в падающем с улицы от фонарей свете, стояла она, в белом и, как казалось, полупрозрачном одеянии.

— Простите, я впечатлительная, — раздался виноватый голос. — Не могу заснуть, все представляю, что в этой самой кровати лежал мертвый человек.

— Его убили не в спальне, а здесь, в гостиной, так что спите спокойно, — недовольно выговорил я, ибо уже успел побывать во власти начинающихся сновидений.

— Вы не возражаете, если я оставлю дверь открытой и включу у себя свет.

— Делайте, как заблагорассудится, — пробурчал я, меняя позу.

— За что с ним так немилосердно обошлись? — задала она глупый вопрос, глупый в том плане, что ответ на него был очевиден.

Захотелось цыкнуть, как на занудливую жену, лицезреть которых мне приходилось в компаниях. Сдержался. Однако сарказм все-таки прорвался наружу.

— Он имел неосторожность сказать им по телефону «нет».

— Но… — испуганно вырвалось у певицы.

— Предварительно не согласовав с нами, — не дал ей выразить обеспокоенность я.

— У вас, видимо, железные нервы, — полюбопытствовала она.

Боже, когда прекратится эта пытка вопросами. Неужели она собралась потчевать ими до утренних петухов?

— Стараюсь подвинчивать их, если они слабнут. — И я демонстративно повернулся на другой бок, спиной к ней. Но не тут-то было.

— Знаете средство?

— Да. Стакан хорошего крепленого вина и сон, продолжительностью десять часов.

— А у вас есть какое-нибудь хобби? — продолжала она испытывать мое терпение.

— Да. Жареная свинина с гороховым пюре.

Раздался смешок и следом голос с укоризной:

— Вы не желаете со мной разговаривать?

— Не приучен вести беседу за полночь, не лучше ли отложить ее на утро, тем более оно не за горами.

— Поверьте, мне трудно заснуть. Все время кажется, что в этих стенах бродит смерть.

— Лягте, закройте глаза, представьте полный зал своих поклонников и попробуйте их пересчитать, не заметите, как и заснете, — подал я совет в надежде, что он последний в нашем ночном разговоре.

— Я не смогу. Только лишь прикоснусь к подушке, и мне опять станет страшно.

— Что же вы хотите? — Я приподнялся на локтях, прежде чем произнести скабрезность. — Уж не предлагаете ли вы мне пролежать остаток ночи в одной постели, как брат с сестрой.

— Я была бы не против.

Мой рот непроизвольно приоткрылся.

Передвинув кресло к окну, я приковал