— А секс без любви?

Детский разговор… Он зарыл лицо в ее волосы и вдохнул глубоко, до колики в легком — Маша пахла жасмином. Но она отстранилась.

— Художник, не знаешь ты, что такое любовь, а принимаешь за нее зов своей плоти.

Прижав ладони к ее ушам, он повернул Машину голову к своему лицу, к уровню своих глаз и к уровню своих губ.

— Ты знаешь?

— Викентий, при любви зов плоти становится духовным наслаждением.

— Кто ты, цыганка или профессор? Но в дверь звонили. Как всегда не вовремя. Скорее всего, из Союза художников. Викентий отвел Машу в красную комнату, к накрытому столу.

— Побудь минутку. Видимо, заказчик…

Вернувшись, он отпер замок, но открыть дверь не успел: ее с силой распахнули с улицы. Странный человек в мешковатой одежде, в плоской шапочке, с короткой бородой и чемоданом в руке оттолкнул художника и выпущенной торпедой ворвался в мастерскую. Викентий догнал его только у жасмина, у начатой картины.

— Стойте! Что вам надо?

Человек поставил чемодан на пол со стуком, с утверждающей силой и сказал голосом не мужским и не женским, а каркающе-механическим:

— Нам этого хватит.

— Чего хватит?

Глаза блестят черным стеклом, длинный нос заметно крючковат, узкие скулы, тонкие губы с резкими краями… Пришелец не ответил, переведя темно-стеклянный взгляд за спину художника. Викентий обернулся…

У порога стояла Маша, спокойно опустив руки в карманы.

— Еще одна, — скрипнул непонятный человек.

Сперва Викентий сжался от предчувствия, потом от стремительности сцены, которые видел только в американских фильмах…

Из-под просторной одежды пришелец выдернул пистолет. Но одновременно с ним оказался пистолет и в руке Маши. Два выстрела слились в один; нет, три выстрела прозвучали одним подземно-раскатистым — Маша успела нажать на спуск дважды…

Викентий понимал: надо что-то сделать. Но что? Отобрать оружие, встать между ними, позвать на помощь… Его язык омертвел, тело онемело, ноги окоченели…

Маша спрятала пистолет в карман. Бородатый пришелец руку тоже опустил и грохнулся на пол, заливая его кровью. Позвать на помощь… Она, кажется, уже спешила, потому что дверь оставалась открытой…

Впереди бежал Леденцов, потом высоченный оперативник, сзади шел с портфелем следователь Рябинин. Майор бросился к лежащему на полу и проверил пульс.

— Мертв. Оладько, вызови «Скорую».

— Кто это? — спросил следователь.

— Чеченец, охранник, — объяснил капитан.

— Ага, чеченец, — усмехнулся Рябинин. Он подошел к трупу и легонько дернул за бородку — она с готовностью отстала. Тогда Рябинин приподнял плоскую шапочку — черные густые волосы высыпались на пол, в кровь.

— Баба, — ахнул капитан.

— Чеченец по фамилии Иванова Клавдия Васильевна, жена Дельфина. Кстати, наркоманка со стажем, — добавил информации Рябинин.

— Ну, капитан, нас с тобой уложат в позу эмбриона. Лохи мы, не проверили жену бандита, — сказал Леденцов.

Оладько вызывал по телефону «Скорую», криминалиста и судмедэксперта. И спросил у художника, есть ли у него соседи на предмет понятых. Но Викентий смотрел на труп женщины, плохо осознавая реальность. Жена Дельфина, которая носит его ребенка? Птица? И эту женщину, которая носит его ребенка, убила другая женщина, в которую он влюблен?

— А в чемодане не бомба? — спросил отзвонившийся Оладько.

— Думаю, в нем пять миллионов, — предположил Рябинин.

— Откроем?

— При понятых.

— Молодец, лейтенант, — похвалил Леденцов.

Художник устало закрыл глаза. Душно в подвале… Следователь — штатский, высокий опер — капитан… Кто же тут лейтенант? Майор оговорился. Викентий открыл глаза, но Леденцов смотрел на Машу.

— Кто… лейтенант? — хрипло спросил Викентий.

— Она, — подтвердил Леденцов, улыбнувшись Маше, и, видя, что художник не схватывает, разъяснил: — Мент она, мент!

За все это время Маша не сказала ни слова, делаясь все бледнее. Красного цвета в палитре Викентий не любил… Ее белая брючина выше колена алела на глазах. Маша пошатнулась. Леденцов подхватил ее и рявкнул:

— Несем в машину, ребята!

Три дня Викентий метался по мастерской без дела и, в сущности, без мыслей. Тоска — это состояние, болезнь или наваждение? Она тянула душу, хотелось се сбросить или выразить. Художник может выразиться только на полотне… Какой тоска будет в красках: черной птицей, веревочной петлей или могильным крестом?

Но она уже есть…

Викентий бросился в проем и раскрыл картину. «Взгляд». Но кого? Взгляд тоски: взгляд черной птицы, сидящей на могильном кресте с веревочной петлей в клюве?

Звонил телефон. Из милиции сообщили, что лейтенанта можно проведать — кость ноги оказалась не задетой. Викентий ринулся по ларькам и магазинам: пластиковый пакет с фруктами и конфетами он не нес, а волочил…

Больничная палата была на две койки. На одной в чинном ряду сидели следователь прокуратуры Рябинин, майор Леденцов и капитан Оладько. Они глянули на художника синхронно: мол, чего пришел? Но Викентий повернулся ко второй кровати…

Маша ему улыбалась. Бледное лицо на темном фоне, потому что черные волосы разметались по подушке, запорошив ее. Скул-ки стали еще нежней, и только посторонние люди удержали художника от инстинктивного желания прильнуть к ним. Полушепотом, чтобы посторонние люди не услышали, он опять-таки инстинктивно и несвязно оказал:

— Маша, это неожиданно… Но любовь приходит неожиданно…

— Любви всегда ждешь, Викентий. Неожиданно приходит ненависть.

— Маша, сейчас не время… Поправишься, я свои чувства докажу…

— Докажешь, что я тебе нравлюсь как женщина?

— И это. Любовь держится на сексе.

— Господи, ничего в мире бескорыстного…

Первым встал Рябинин.

— Братцы, я двинулся. Викентий, зайди ко мне в понедельник.

— Для допроса?

— Я пропишу тебе лекарство от гаптенов.

— Зачем… лекарство?

— Чтобы ты не будоражил женский электорат.

Рябинин ушел. Художник заговорил ему вдогонку:

— Я же признался, что полюбил женщину. Машу. И со старым завязано. Она милиционер… И я хочу сделать ей предложение.

— Чего предложить-то? — не понял Леденцов.

— Стать моей женой.

— Не советую.

— Почему?

— Капитан Оладько объяснит, а я отбываю.

Он кивнул Маше, посоветовал скорее выходить на службу и ушел. Викентий вопросительно уставился на Оладько. Тот нехотя заговорил:

— Видишь ли, она свирепая: отморозков лупит по мордасам.

— Маша?

— Видел же, как палит из пистолета. И главное, совсем не умеет варить кашу.

— Какую кашу?

— Гречневую.

— Женятся не ради еды.

— Ее и звать не Маша.

— Понимаю, это оперативная кличка.

— Ты хоть фамилию-то ее знаешь?

— Нет.

— Оладько она.

— Вы… однофамильцы?

— Хуже, она моя жена.

— Маша?

— Луша.

Влажный и обессиленный ком возник где-то в груди и начал подниматься по горлу к глазам. Художник напрягся, чтобы он не докатился до глаз и не застелил зрение. Маша говорила, что любовь — это духовное наслаждение. Он три дня тосковал по ней. Тоска по женщине — разве не духовное наслаждение?