Как бы то ни было, на виллу Зильбермана приехали почти все приглашенные — кроме меня и заместителя редактора «Едиот ахронот», который не появился, побоявшись, видимо, что его побьют за публикации последних дней.

Пока гости собирались и сушили зонты в салоне первого этажа, беседы велись совершенно беспредметные. А потом произошло одно из тех чудес, какими богата израильская погода в середине февраля. Совершенно неожиданно прекратился дождь, в тучах появились просветы, и полчаса спустя небо почти очистилось. Ненадолго, конечно. Когда пару часов спустя на виллу прибыла полиция, и комиссар Хутиэли приступил к сбору показаний, дождь опять припустил, как из ведра.

Итак, около восьми вечера тучи неожиданно рассеялись, и кто-то из гостей предложил открыть в салоне окно.

— Не замерзнем? — спросил адвокат Финкель. Я могу себе представить, какое у него при этом было лицо. Финкелю холодно всегда, даже в июле он выходит на улицу при галстуке — не потому, что соблюдает протокол, когда ему нужно, Финкель готов нарушить все правила поведения. Нет, просто от галстука ему становится теплее. Возможно, только на душе, не знаю.

— Сейчас, в общем-то, не холодно, — отозвался Рон Брухман, хозяин консалтинговой фирмы «Тикватейну». — А свежий воздух не помешает. Не включать же кондиционер, когда на улице так легко дышится.

Наверняка с ним могли поспорить на тему о том, что такое февральская свежесть на берегу Средиземного моря. Но, похоже, гости настолько увлеклись разговорами друг с другом, что просто не слышали ни вопроса Финкеля, ни замечания Брухмана. Как бы то ни было, появившийся в холле хозяин сдвинул рамы, поднял шторы, и вечерняя свежесть заполнила салон до самых дальних уголков.

— Хорошо! — мечтательно сказал Брухман, подходя к окну, выходившему в небольшой дворик. Задняя сторона виллы была обращена к морю, а дворик до самого забора был покрыт гранитными плитками, в которых кое-где архитектор запланировал отверстия для деревьев. Деревья еще предстояло привезти — Зильберман все не мог договориться с собственной женой о том, нужны им во дворе пальмы или лучше высадить лимонные и апельсиновые деревья.

Через минуту несколько гостей вышли из салона во дворик — вечер действительно оказался достаточно теплым, и беседовать, особенно на темы, не предназначенные для многочисленных слушателей, лучше было на природе. Даже если природа представляла собой каменный мешок размером пять на пять метров.

— Вы слышали, что заявил сегодня Кахалани? — спросил Зильберман у Алекса Липкина, не предполагая, конечно, что разговаривает с человеком, которому осталось жить от силы четверть часа.

— А, — махнул рукой Липкин, — я не верю ни одному слову ни Кахалани, ни Либермана, ни, тем более, Бар-Она с Дери.

— У вас есть основания для такого утверждения? — нахмурился Зильберман. — Ни одному слову — слишком сильно сказано.

— Ну, — пожал плечами Липкин, — вы, Игаль, прекрасно понимаете, что я имею в виду. С Киршенбаумом я говорил бы иначе. Или с Аялой Хасон. Но, между нами, вся эта цепочка построена очень точно и, я бы даже сказал, красиво.

— Если может быть красивым сговор, — покачал головой Зильберман.

— Красиво, — упрямо продолжал Липкин. — И вы понимаете, что я имею в виду не моральную красоту, а именно разработку дела с политической точки зрения. Или вы будете утверждать, что все прочие назначения в правительстве не проводятся аналогичным образом? Или вы сами не рекомендовали своему шефу фигуру Хаима Ури во время прошлогодней перестановки? Ведь Ури всегда был вашим человеком, а министр его совсем не знал, верно?

— Да, вы правы, — неохотно согласился Зильберман. — Но это совсем разные вещи, Алекс. У меня не было преступного умысла, а дело Дери, и все, что с ним так или иначе связано, извините, пахнет таким…

— Не продолжайте, я знаю, чем это пахнет. И разницу прекрасно понимаю тоже. Я хочу лишь сказать, что в такого рода делах о правительственных назначениях всегда был элемент подтасовки, просто не нужно переходить черту. Дери слишком нахален, вот, что я вам скажу.

Разговор был на время прерван и, как оказалось впоследствии, в результате Липкину были подарены лишних десять минут жизни.

Внесли напитки и легкое угощение. В углу салона стоял длинный низкий стол, куда и были водружены подносы.

— С обеда ничего в рот не брал, — сказал Липкин и, прервав свою речь, направился к столу. Вернулся он через минуту с одноразовым стаканчиком в одной руке и пластиковой тарелочкой в другой. В стаканчике, как потом установила экспертиза, была обыкновенная кола, а на тарелочке лежал кусок рулета с маком, от которого Липкин, прежде чем умереть, успел откусить ровно три раза — это легко было установлено по следам зубов.

Зильберман, между тем, перешел к другой группе гостей, и собеседником Липкина оказался Даниэль Финкельштейн, тот самый, вице-директор одного из отделений Электрической компании, которого в кругу знакомых называли за глаза «Буравчиком». Подтверждаю: личность, действительно, неприятная, я бы его к себе не позвал ни под каким видом, да он и не принадлежал к кругу моих знакомых.

Липкин, который жаждал продолжить разговор с хозяином виллы, был, видимо, немало раздосадован тем, что у окна его ждал не Зильберман, а Финкельштейн, с которым, как, опять-таки показало дальнейшее расследование, бедняга Липкин был знаком очень поверхностно.

— Послушайте, Алекс, — сказал Финкельштейн в своей обычной наступательной манере, — все эти бредни относительно Бар-Она невозможно доказать. Я не люблю Нетаниягу, это всем известно, он слишком левый для меня, но в этой ситуации я не позволил бы никому вешать на премьера всех собак.

— Да кто же… — начал было Липкин, но Финкельштейна не так легко было остановить.

— Нет, вы послушайте, — продолжал он возбужденно, — кому выгоден скандал? Только маараховцам и этим ренегатам из МЕРЕЦа, больше никому. Даже если что-то было, — допустим! — дело можно было спустить на тормозах, особенно сейчас, когда Биби приходится отступать по всем фронтам. Я кое-что знаю, у меня есть свои каналы информации, и я вам скажу…

— Вы не знаете, куда отошел Игаль? — невежливо прервал Липкин своего визави. — Я разговаривал с ним…

— А со мной не хотите! — с пониманием усмехнулся Финкельштейн. — Но я от вас не отстану, пока вы не поймете простую вещь…

Последние слова Финкельштейн почти выкрикнул, и несколько гостей обернулись. «Я от вас не отстану», — это была обычная вступительная фраза Финкельштейна, за которой всегда следовал монолог длительностью не менее получаса, прервать который удавалось немногим. Похоже, что каждый, кто обернулся в сторону окна, подумал в этом момент: «Да,