Но у меня не было времени раздумывать над этим. Я стоял у подножия лестницы, и справа от меня была распахнута дверь в комнату с надписью: «Хранитель»; и вот наконец, испытав, признаюсь, невообразимое облегчение, я увидел хозяина.

Несмотря на то что я никогда прежде не видел фотографий мистера Уэйда, все, кто когда-либо описывал мне его, отмечали две черты в его внешности: приземистый рост и длинные седые усы. К приземистому росту (который мне и раньше приходилось видеть) и к длинным усам (которые мне также уже приходилось встречать) я был готов, но вот к чему я не был готов, так это к пышным белым бакенбардам, которые спускались чуть ли не до груди, придавая ему впечатляющий и даже почтенный вид. Эти седые усы и бакенбарды обрамляли увядшее от старости лицо, однако взгляд его карих глаз, осматривавших меня с головы до ног, был острым и живым. На самом деле уравновешенность и достоинство, с которыми он смотрел на меня, придавали ему сходства с королем Лиром в исполнении сэра Генри Ирвинга[8]. Но тут этот солидный господин задумчиво потянулся к карману и достал оттуда губную гармошку… да, сэр Герберт, губную гармошку, он приложил ее к губам и вдумчиво принялся выполнять упражнение, которое, если не ошибаюсь, называется «гамма», что привело меня в полное оцепенение.

И вот опять, сэр Герберт, я заметил, как вы едва не подпрыгнули при упоминании губной гармошки. И если слух меня не подводит, вы произнесли при этом: «Джерри». Я догадываюсь, к чему это все ведет, поскольку мне известно, что Скотленд-Ярд располагает списком всех этих отпетых негодяев с их особыми приметами. И вот вы можете с ходу назвать этого человека, опираясь на его слабость к игре на губной гармошке, которую он взял с собой на ограбление или же убийство, прямо как доктор Кьянти в «Кинжале судьбы» (ох, до меня это не сразу дошло), игравший на тромбоне. Но к сожалению, в тот момент я еще не понял, что попал в логово преступников. Увы, сэр, зная о чудаковатом нраве мистера Уэйда, я предположил, что игра на губной гармошке – это отдушина, у каждого человека, перегруженного интеллектуальным трудом, есть что-то подобное, вот, например, доктор Мактавиш, университетский профессор, ученый, во всех смыслах примерный человек, обожает ходить на кинопоказы и во весь голос хохочет, когда на экране кому-то запускают тортом в лицо. Так что я не придал особенного значения даже тому, что хозяин обратился ко мне довольно неучтиво.

– Вы опоздали, – сказал он и ткнул в мою сторону губной гармошкой. – Будем и дальше за разговорами прохлаждаться? У нас тьма работы. Вы опоздали, черт возьми, всего полчаса осталось. Заходите. Ну же, быстрее!

Теперь он выказывал явные признаки нетерпения, это представлялось неуместным и даже грубым. Он проскользнул в кабинет хранителя передо мной с прытью, удивительной для его возраста.

– Мне ужасно жаль, мистер Уэйд, – несколько отрывисто сказал я ему, – если моя легкая непунктуальность причинила вам какие-то неудобства. Я надеялся, что наша первая встреча пройдет в более дружеской атмосфере.

Со все той же прытью, бормоча что-то себе под нос, он пересек комнату и уселся за большой стол. На столе я заметил раскрытую книжку, сбоку от нее была пепельница, набитая окурками, на краю которой все еще дымилась сигарета. Подхватив эту сигарету и сунув себе в рот в опасной близости от своих внушительных усов, он провел пальцем по книжной странице.

– Да-да-да, – сказал он, – я не хотел вам грубить, но дело должно пройти как по маслу.

Но и тогда зловещий смысл этого слова «дело» не дошел до моего сознания, ибо хозяин, вперив в меня суровый и даже ужасающий взгляд, вдруг воскликнул по-арабски:

– Йа онбаши ирга энте бид-деуртена! Я ва кул лил-юзбаши хикнадар эль-имдадия йеги хена билгар!

И если слух не подвел меня в тот момент, это означало: «Галопом назад, капрал! И скажи капитану поддержки, чтобы мчал сюда рысью!» Все, что я мог, – это уставиться на него в ответ.

– Уважаемый сэр, – сказал я ему, – кажется, у вас сложилось какое-то неверное впечатление. Я не военный и никогда прежде не…

– Ай, не та страница! – выпалил этот чудак. Он перелистнул страницу, злобно пыхтя сигаретой. – Чертова грамматика… – прошу прощения, сэр Герберт, но я должен быть точным, сколь бы неприятно это ни было, – чертова грамматика, никакого от нее толку. Спешиться, открыть огонь! Перегруппироваться, прикрыть левый фланг второго эскадрона! Нет, так не пойдет. Энергично и духоподъемно, конечно, но в простую светскую беседу такое не ввернешь. А, вот оно что! – закончив бормотать что-то себе под нос, он вновь вперил в меня свой пронизывающий взгляд и спросил по-арабски: – Скажи, друг мой, а не знаешь ли ты лавку кузнеца Хассана, что возле полицейского участка, которую ограбили той ночью? Отвечай по-английски.

На секунду мне показалось, что я ухватил проблеск смысла в происходящем.

– Это потому, что вас ограбили, мистер Уэйд? – спросил я его. – Поэтому вы так возбуждены и встревожены? Если так, то могу вас понять. Лавка кузнеца Хассана в каком городе?

– Не важно, плевать на город, – несколько раздраженно заявил хозяин. – Смысл вот в чем: вы поняли, что я сказал? Вот и славно. Ладно, Сэм уже вас проверил, Сэм там изображает персидского шаха в шапке из мюзик-холла, вы с ним говорили перед тем, как зайти сюда, а Сэм только так болтает по-арабски. Таким образом, могу вас заверить со всей торжественностью, что у меня тут все чики-пики.

Сэр Герберт, я приложил все возможные усилия к тому, чтобы процитировать в точности тот нелепый словесный поток, который с жутковатой веселостью изливался из уст этого почтенного ученого. Это было как если бы ветхозаветный пророк ни с того ни с сего пустился плясать джигу. Все благоговение, которое я прежде испытывал, улетучилось, когда хозяин музея величественно поднялся из-за стола и, грохнув по нему кулаком, изрек следующее:

– Все в порядке, кроме одного! – проревел он. – Где ваши бакенбарды?

– Бакенбарды? – не веря своим ушам, произнес я.

– Да провались оно все сквозь землю, у вас должны быть бакенбарды! – крикнул он, теряя остатки терпения. – Ну какой, к черту, востоковед без бакенбардов? Боже ты мой, даже у старика из Британского музея они до колен висят. Положа руку на сердце, вам скажу, Лоутон