— Я уверен, Джон, что ты это животное так или иначе выследишь, — проговорил Байрон. — Ты не мог утратить все свое искусство.

— Утром у меня не получилось.

— О, у тебя, вероятно будет другой шанс.

Уэзерби уставился на него.

— Ну, если зверь убил дважды, он ведь, скорее всего, сделает это еще раз, а? Так что я всего лишь высказываю вероятную версию.

— Значит, по-твоему, это животное?

— Несомненно.

— Вот и я так думаю. Но какое животное могло отделить голову подобным образом?

— Да, интересно было бы выяснить.

— Интересно? Боже мой, Байрон. Зверски убиты два человека. Мы не о пустяках говорим, не о развлечениях.

Байрон с мирным видом пил кофе.

— Охота всегда должна быть развлечением, Джон. Ты же знаешь. Если для охоты есть веская причина, это делает ее даже более развлекательной, приятной. А еще лучше, если охота связана с опасностью для охотника.

— Меня эта ситуация захватила, — признал Уэзерби.

— И она может оказаться опасной, — подчеркнул Байрон.

— Ну, во всяком случае, человека убить это существо может.

— Какой у тебя ствол?

— Я захватил «Винчестер».

— Слишком мощная винтовка. — Байрон едва заметно поморщился, вздохнул и отпил еще немного кофе. — Ты видел следы, животное не очень большое. Ты всегда предпочитал крупные стволы. А это портит стрелка, он целится уже не столь тщательно.

— Но пуля из такой винтовки зверя остановит.

— О, конечно. Если ты попадешь.

— Попаду. Я не все навыки растерял.

— Прекрасно. А как ты собираешься найти это животное?

Судя по тону, интерес у Байрона был, и Уэзерби энергично наклонился вперед, надеясь увлечь старого компаньона идеей совместной охоты.

— Я собираюсь применить обычные методы, как будто это охота. Попробую пройти по свежему следу, если произойдет еще одно убийство. Или… подставлю себя, пусть зверь сам на меня выйдет.

— На болотах ночью? — Глаза Байрона блеснули. — Как в прежние дни, а, Джон? Помнишь тигра-людоеда в Сунде?

Байрон показал на стену. Уэзерби повернулся. Сверху злобно скалилась голова тигра. О да, Уэзерби его помнил. Они оставили полусъеденный труп индийца из деревни и стали ждать, когда тигр вернется к добыче. Вдова погибшего истошно вопила, протестуя против такого надругательства над телом мужа, но старейшина деревни проявил больше здравого смысла, или меньше эмоций: в данном случае одно равнялось другому.

— Ты ждал на дереве, Джон, — продолжал Байрон.

— А ты — на земле рядом с телом. Да, я помню. Ты был на волоске.

— О, до тебя не дошло самое главное… риск должен быть одинаков и для зверя, и для охотника. Только тогда ситуация красива, если у обоих есть равный шанс умереть или остаться в этой жизни.

Уэзерби опять посмотрел на голову тигра. Ему вспомнилась внезапная вспышка оранжевого с черным в ночи джунглей и стремительный полет смерти, который пронес мертвое тело огромной кошки мимо убившего ее охотника. Байрон стрелял низко пригнувшись, почти с земли, и бросился в сторону, пропуская летящее тело уже мертвого тигра — тот упал у подножия дерева, где ждал Уэзерби, так и не успевший выстрелить.

— Этот зверь успел убить больше двухсот человек, Байрон. Поэтому там могла идти речь только об отстреле, а не о каком-то поединке с благородным животным. Так что поступили мы правильно.

Байрон тоже смотрел на свой трофей.

— Ты действительно считаешь, что жизни двухсот невежественных дикарей равноценны жизни этого великолепного убийцы? Да, именно так ты и должен думать. Тебе непонятно, что жизнь убийцы неизменно ценнее жизни жертвы?

Уэзерби поднял брови, не уловив, насколько серьезно говорит Байрон. Даже в былые времена его оригинальничанье не заходило столь далеко.

— Ты обладал всеми способностями, необходимыми человеку, Джон. Если б у тебя еще были правильные взгляды… Ты мог бы быть не хуже меня, но тебе не хватало моей философии. Стрелял ты не хуже меня, но — ты сидел на дереве, Джон, ты ждал тигра на дереве. — Презрение прозвучало очень явственно. Скрыть его Байрон не мог, хотя, наверное, и не хотел обидеть Уэзерби. — Я же считал невозможным для себя сидеть в безопасной засаде или воспользоваться слишком мощной винтовкой, способной свалить зверя даже в том случае, если выстрел будет не очень хороший. Вот в чем мы отличались и в чем я не состоялся.

Уэзерби почувствовал себя уязвленным. Он напряженно выпрямился в своем кресле.

— Разве я как охотник не был точно таким же, как ты?

— Да, возможно. По-своему. Я не об этом говорил, Джон. Способности, достижения — все не то. Понимание. Образ жизни. Я упоминал, что пишу книгу? — Он поднялся. Уэзерби последовал за ним. На столике в углу стояла старенькая пишущая машинка, рядом с ней валялись в беспорядке бумаги. Байрон взял несколько листов, просмотрел, опять положил на место. — Книга о моей философии, — прокомментировал он. — Хорошо бы ты ее прочитал когда-нибудь. Тогда, я думаю, ты смог бы понять. Но она еще не закончена.

Он повернулся и выглянул в окно. Вдали клочья низких облаков смешивались с клубами тумана.

— Или, может быть, там, ночью, — проговорил Байрон.

— Ты о чем?

— На болотах ночью. Возможно, тогда ты поймешь, Джон.

— А ты не пойдешь со мной?

— То, что ты задумал — больше в моем вкусе, я бы сказал. Ты поступаешь правильно, делая из себя приманку. Мне это нравится. И, будь ты прежним, я мог бы с тобой пойти — и отдал бы тебе этого зверя. Но ты обленился, Джон. Мы друг другу не подходим.

— Я не обленился, — возразил Уэзерби.

— Нет? Ну, возможно. Я мог ошибиться в тебе. Но я редко ошибаюсь в людях или зверях.

— Ладно, я пойду, — решил вдруг Уэзерби.

— Ты можешь остановиться у меня.

— Я уже снял комнату в отеле.

Они снова подошли к камину. Над ними возвышался медведь, в вечном свирепом оскале замер тигр. Но это были лишь мертвые чучела.

— Ты сердишься, Джон, — заметил Байрон.

Уэзерби пожал плечами.

— Возможно, я был не прав. Если это действительно так, я присоединюсь к твоей охоте. Ты докажешь, что я не прав?

— Доказать я ничего не могу, — ответил Уэзерби.

— Можешь, можешь.

Байрон сел. Он поставил локоть на крышку стола и улыбнулся Уэзерби.

— Когда-то ты продержался семь минут, Джон. А сейчас сможешь? Или хотя бы пять? Ну… если продержишься одну минуту, я к тебе присоединюсь.

— Это детство какое-то.

— Детство? Уж скорее, речь идет об инстинктах. Но как же нам судить о людях?