Молодая женщина подошла к нему. У подножия стелы покоился букет высохших маргариток. Она прочитала надписи – сделанные готическими буквами с декоративными элементами викторианского стиля:

Семья Валькур

Людивина Валькур, 1862–1914

Любимая супруга Эжена Валькура

Эжен Валькур, 1859–1914

Да почиют в мире

Жанна Левассёр (урожденная Валькур), 1894–1931

Любимая супруга Шарля Левассёра

Упокой Господи ее душу

Ее поразило то, что Валькуры умерли в 1914 году. И ни слова об Изабель. Гувернантка так и стояла у надгробия, теряясь в догадках. Ей снова подумалось, что девушку могли похоронить и где-нибудь еще, но мсье Ахилл уж очень горячо возразил: Валькуры обожали дочку и никогда не похоронили бы ее нигде, кроме своего семейного участка. Ей пришло в голову еще одно: возможно, она умерла во время путешествия и ее останки похоронили в месте ее кончины; однако такая гипотеза не выглядела правдоподобной. Мсье Ахилл рассказывал, что по возвращении из Гаити узнал о смерти Изабель от ее безутешных родителей, но никогда не упоминалось, что их дочь бывала где-то за пределами этой провинции, а уж тем более – этой страны. Очевидному факту отсутствия ее имени на семейной стеле не было никакого логического объяснения.

Клеманс пошла в обратный путь, раздумывая о том, что ей теперь известно. Только уже подойдя к машине, у которой ее ждал мсье Ахилл, она вдруг замерла: ее осенило.

А если Изабель Валькур до сих пор жива?

Часть вторая

Жанна и Изабель

XXII

Суббота, 15 июня 1912

Из-под черной драповой ткани высунулась почти лысая голова. Мсье Бертуччи, во всеоружии своих круглых очков в металлической оправе, завитых усов, кока надо лбом и остроконечной бородки, придававших ему уютный вид домашнего шалуна, вытащил платок из кармана своего редингота, вытер пот со лба и поправил бабочку – она слегка покривилась.

– Мадемуазели, signorine[4], прошу вас, теперь не шевелитесь хотя бы несколько секунд! – строго выговаривал им фотограф с легким итальянским акцентом.

Жанна и Изабель, сидевшие рядом на канапе, обменивались понимающими взглядами.

– Все из-за тебя! – упрекала Жанна сестру, нарочно придавая лицу суровость. – Ты смешишь меня нарочно!

– Обещаю быть паинькой, – отозвалась Изабель, стараясь сохранять серьезное выражение.

Девочки взялись за руки и обернулись к объективу фотографического аппарата с сияющими улыбками.

– Magnifico![5] – одобрил мсье Бертуччи, с легкостью подправив угол большого ящика, лежавшего на треножнике. – Будьте любезны, signorine, держите позу.

И он опять накрыл голову и плечи тканью.

– Внимание, мадемуазели, улыбайтесь… Раз, два, три…

Яркая вспышка щелкнула как раз в тот миг, когда Изабель высунула язык. Окончательно выведенный из себя фотограф отбросил драповое покрывало.

– Но в конце концов, вы же неразумно себя ведете! У меня важный посетитель, муниципальный советник, un assessore[6], и он ждет в очереди. Предупреждаю – если вы не утихомиритесь, мне поневоле придется уведомить родителей о вашем поведении.

Жанна повернулась к близняшке-сестре. Изабель была восхитительна, но при родах ей не хватило кислорода, и это стало причиной легкой задержки в развитии: ее умственный возраст соответствовал двенадцатилетнему ребенку.

– Я же тебе сказала вести себя поспокойнее! Папа придет в ярость!

Изабель кусала губки. Этот сеанс фотографирования папа подарил им обеим на их день рождения.

– Ты права, прости меня.

Она с нарочито постной рожицей уставилась в объектив.

– Да улыбнитесь же, ну! Sorriso![7] – чуть не плача, молил мсье Бертуччи. – Вид у вас как у агнцев, которых ведут на заклание!

Он подкрутил кончики усов, словно показывая им, как нужно выглядеть. Они послушались. Фотограф вздохнул, потом снова обмяк. Щелкнула вспышка. Он опять выскочил из-под драпа, точно чертик из табакерки, лицо так и сияло.

– Превосходно! E perfetto! Bene! Molto bene! Grazie mille, signorine![8]

* * *

В следующую субботу мсье Бертуччи собственной персоной явился в особняк Валькуров на авеню Керб. Мадам Августа проводила его в гостиную, где уже собралось все семейство. Людивина Валькур в элегантном платье, по последней моде сшитом из ткани «пепита», сидела в кресле, обмахиваясь веером, пока ее муж, опершись на каминный колпак, докуривал трубочку. Жанна и Изабель сидели на диване. В центре комнаты царственно красовался рояль.

– А, мсье Бертуччи! – воскликнул отец семейства. – Мы с таким нетерпением ждали результатов вашей работы!

Фотограф церемонно раскланялся, зажав под мышкой прямоугольный пакет.

– Надеюсь, результат не обманет ваших ожиданий.

– Судя по цене, которую мне пришлось заплатить, – я тоже надеюсь!

Людивина Валькур с упреком взглянула на мужа.

– Ну же, Эжен, о деньгах не вспоминают, когда преподносят подарок.

Мсье Валькур пожал плечами, с беспечным видом попыхивая дымком из трубки.

– Итак, мсье Бертуччи, покажите же нам это маленькое чудо современной техники.

Тот опять поклонился и пригладил усы, потом аккуратно развернул оберточную бумагу и вынул фотоснимок, оправленный в серебряную рамку изысканной чеканки, на котором обе сестрички, обнимаясь, улыбаются в фотокамеру. На заднем плане были видны штора и папоротник. Чтобы оживить общий вид, фотограф раскрасил снимок.

– У меня нос крупный! – изрекла Изабель.

– Что ты выдумываешь? Ты такая же красавица, как твоя сестра! – воскликнула мадам Валькур.

Ее муж надел очки и рассмотрел снимок с недовольной гримаской.

– Неплохо. Ну, хотя бы декор можно различить.

В этот самый момент зазвонила сонетка.

– Кто это может быть? – удивился мсье Валькур. – Мы никого не ждем.

Жанна покраснела до корней волос.

– Полагаю, это мсье Шарль. Мы договорились о прогулке на гору.

Изабель исподтишка заулыбалась. Мсье Валькур оценивающе поглядел на нее:

– Изабель, я на тебя рассчитываю – ты будешь сестре компаньонкой…

Жанна запротестовала:

– Папа, я ведь уже не ребенок…

Ее мать вмешалась:

– Жанна уже достаточно зрелая, чтобы самой позаботиться о себе, без компаньонки.

Тут вошел Шарль Левассёр. На нем был костюм-тройка, явно знававший лучшие дни, но чистенький и только что наглаженный. Пепельно-белокурые волосы разделял безупречный пробор. Светло-голубые глаза контрастировали с загорелым цветом лица, объяснявшимся тем, что он слишком беден, чтобы заплатить за фиакр или даже трамвай, и ему приходится ходить пешком от лачуги, которую он снимал на улице Нотр-Дам, до