Дачу предоставил в распоряжение Коноплева некий Борис Никифорович Заяц, историк.

Хоромы что надо! Не тесные, заставленные старой рухлядью клетушки, а просторный зал с высоким потолком из темных балок, с камином, выложенным из неотесанных камней. На каминной полке — ваза с засушенным мудреным растением и пара сверкающих бронзовых канделябров с красными свечами. Внизу — чугунные щипцы, какие-то совочки, топорики, кочерга с витой ручкой. У стен — высокие застекленные книжные шкафы. В одном из простенков висела заключенная в белую раму репродукция картины Джотто, под нею — скрипка.

По долгу своей службы Николай Иванович привык с подозрением относиться к подобным богатым дачам и их владельцам, но тут, кажется, все было чисто. Заяц — известный ученый, угрозыск не раз обращался к его услугам эксперта.

Узнав о болезни Коноплева, Борис Никифорович сделал ему предложение — пожить месяцок-другой на даче.

— Ваше пребывание на моей даче, Николай Иванович, сулит мне прямую выгоду: никто не залезет, не разворует. Вы ведь не кто-нибудь, а один из лучших инспекторов уголовного розыска! Так что это не я, а вы делаете мне одолжение. Учтите!

— Если даром, то не согласен, Борис Никифорович. Это не в моих правилах… Назовите сумму, за которую вы согласны сдать мне комнатенку в ваших хоромах.

— Ну, ежели вам так угодно… извольте. Десять рубликов. Устроит?

— Сорок, — твердо сказал Коноплев.

Заяц засмеялся, и тотчас же лицо его изменилось: живые, быстрые глаза совсем скрылись в рыжих ресницах, глубокие морщины, как волны на прибрежный песок, набежали на веснушчатый лоб, оттопырились и заходили ходуном крупные уши, покрытые рыжеватым пушком. Глядя на Бориса Никифоровича, который, прихрамывая (одна нога у него была немного короче другой), передвигался по комнате, Коноплев невольно подумал, что человеку с такой внешностью трудно совершить преступление и скрыться незамеченным: весь состоит из «особых примет».

Коноплев, смеясь, сказал об этом Борису Никифоровичу. Тот на мгновение затих, задумался.

— Так, значит, вы полагаете, что если бы я… ну, что-нибудь натворил этакое противозаконное, то отыскать меня не составило особого труда?

— Именно…

— Ну-ну, — Заяц казался растерянным.

— Уж не замышляете ли вы, Борис Никифорович, и в самом деле преступить закон? Если так, то не советую. Хлопотно и опасно.

Заяц очнулся от задумчивости, улыбнулся:

— Что вы, мой друг! Мы с вами относимся к числу тех людей, которые ловят, а не тех, кого ловят…

— Как, вы тоже?

— Ну конечно же! Историк, исследователь — тот же сыщик. Сколько раз по самым малозначительным уликам приходится восстанавливать картину того, что происходило тысячелетия назад!

— В самом деле?

— Вот послушайте… Однажды мне было поручено исследовать записку, найденную в ящике с останками мощей Александра Невского. Она была датирована по-славянски 189 годом, т. е. 7189 годом от сотворения мира. Надлежало установить, относится ли эта записка действительно к названной дате или это ловкая подделка.

— И с чего же вы начали?

— С анализа почерка, разумеется…

— Могу с уверенностью сказать, что ваша записка написана была полууставом, — заметил Коноплев. — Насколько мне известно, бумаги церковного содержания пишутся этим шрифтом вплоть до настоящего времени.

— Вы и это знаете? Браво! Однако по мере вытеснения полуустава из повседневного употребления даже церковные рукописи стали писаться не столь аккуратно, как прежде. Буквы сделались менее однообразны, менее ровны, строки менее прямы. И это вырождение полуустава шло так постепенно и правильно, что дает нам возможность сличить между собой достаточное число образцов с достоверными датами, по почерку определить время написания с точностью до десятилетия! Мне удалось определить, что почерк записки примерно соответствует ее дате…

— Но этим вы, конечно, не ограничились?

— Конечно, нет. Я принялся за изучение самой бумаги. К сожалению, водяных знаков, по которым, как вы знаете, легко установить время ее выделки, на записке не было. Тогда сделал с записки снимок на просвет — контактом, знаете, как печатают карточки с негатива. На фотографии отчетливо была видна сетка, на которую отливалась бумага. Ширина полосок, а также ширина расстояний между пересекающими эти полоски продольными линиями, общий вид бумажной массы, несомненно, ручной выделки — все это не оставляло сомнений, что бумага не новее XVIII века.

— Но она вполне могла быть и старше, потому что между бумагой с XVI до XVIII века существенной разницы не имеется, — заметил Коноплев. — Надо было особое внимание обратить на чернила…

— Чернила были того единственного типа, который находился в употреблении на Руси в течение нескольких веков, вплоть до нынешнего, — железно-орешковые. Так что они с одинаковым успехом могли быть использованы в любое время, — парировал Заяц. — Однако вполне можно было довольствоваться выводом, что подделка всех перечисленных выше признаков столь сложна, что ее практически можно исключить.

— Что ж, вполне логично, — сказал Коноплев. — Но на вашем месте я сделал бы еще кое-что…

Борис Никифорович самолюбиво вздернул брови:

— Я что-нибудь упустил?

— Железно-орешковые чернила, о которых вы упомянули, при некоторых условиях — отсутствии доступа воздуха, сырости, колебаний температуры (все это, насколько я понимаю, имело место в данном случае — записка-то лежала в закрытом ящике), так вот эти чернила, проникая в бумажную массу, образуют со временем вокруг букв невидимую глазом желтоватую каемку. Ее можно обнаружить посредством особого фотографического приема — цветоотделения. Вот каемку-то эту подделать невозможно!

— Следовательно…

— Следовательно, обнаружь вы ее, и у вас имелись бы все основания утверждать, что подделка этой записки совершенно исключена. По крайней мере, в последние пять лет!

Борис Никифорович, задетый за живое замечанием Коноплева, вскочил с кресла и, хромая, прошелся по кабинету. Взял себя в руки, успокоился:

— Я вижу, вы со своим опытом криминалиста можете оказаться полезным и нам, историкам…

— Ну, вряд ли, — скромно ответил Коноплев.

В тот же вечер Заяц уехал в Москву и несколько дней не появлялся. «Тактичный человек, не хочет беспокоить гостя», — подумал Коноплев. Он чувствовал себя неловко: взял и выжил человека с дачи, и с какой дачи! Да еще, кажется, обидел его своим бестактным замечанием насчет железно-орешковых чернил… Решил при очередной встрече проявить по отношению к хозяину максимум внимательности.

Заяц приехал в субботу. Был он непривычно тихим, задумчивым. Сидели в холле, не зажигая света. В камине приятно потрескивали сухие дрова, отсветы пламени скользили по лицу Бориса Никифоровича, погруженного в какие-то свои, видимо, не совсем приятные мысли.

Николай Иванович первым нарушил молчание:

— Вы не расскажете, чем занимаетесь в настоящее время?

Заяц, встрепенувшись, повернулся к Коноплеву и, с видимым облегчением сбросив с себя груз размышлений, ответил:

— Почему же? Охотно расскажу… Понимаете, в библиестике до