Но что именно означает эта не-совсем-улыбка? Какие эмоции скрывает отец? Испытал ли он вспышку признания, или гордости, или хоть каких-то отцовских чувств, когда посмотрел на меня?

Этого я не знала.

– Кассандра, – с упреком сказала бабушка, – поздоровайся с папой.

Прежде чем я успела что-то сказать, бабушка обняла его и крепко сжала. Она поцеловала его, потом несколько раз стукнула, потом поцеловала снова.

– Ты рано вернулся. – Бабушка наконец-то отпустила своего блудного сына. Она посмотрела на него – наверное, она так же смотрела на него, когда он был маленьким мальчиком, который натащил грязи на ковер. – Почему?

Папа перевел взгляд на меня:

– Мне нужно поговорить с Кэсси.

Бабушка прищурилась.

– И о чем это тебе нужно поговорить с Кэсси? – Бабушка ткнула его в грудь. Несколько раз. – Ей нравится в новой школе, и у нее есть парень, худой такой.

Я едва заметила, что она произнесла это с нажимом. Отец поглощал все мое внимание. Он выглядел слегка помятым. Будто не спал всю ночь. Он избегал смотреть мне в глаза.

– Что случилось? – спросила я.

– Ничего, – ответила бабушка голосом шерифа, объявляющего военное положение. – Все в порядке. – Она повернулась к отцу. – Скажи ей, что все в порядке, – приказала она.

Папа пересек комнату и мягко положил руки мне на плечи.

Обычно ты обходишься без таких нежностей.

Я мысленно перебрала все, что знала о нем, – наши отношения, то, каким человеком он был, то, что он вообще оказался здесь. Желудок словно наполнился свинцом. У меня внезапно возникло ощущение, будто я уже знаю, что он скажет. Это знание парализовало меня. Я не могла дышать. Я не могла моргать.

– Кэсси, – тихо сказал папа. – Это насчет твоей матери.

Глава 2

Между «считается погибшей» и «погибла» есть разница – разница между моментом, когда ты входишь в мамину гримерную, залитую кровью, и моментом, когда через пять лет тебе сообщают, что обнаружено тело. Когда мне было двенадцать, тринадцать, четырнадцать, я каждую ночь молилась, чтобы кто-то нашел маму, чтобы полиция оказалась не права, чтобы каким-то образом, несмотря на все улики, несмотря на количество крови, которое она потеряла, ее все-таки нашли. Живой.

В конце концов я перестала надеяться и начала молиться, чтобы нашли ее тело. Я представляла, как меня вызовут опознавать останки. Я представляла, как попрощаюсь с ней. Я представляла, как ее похороню.

Такого я не представляла.

– Они уверены, что это она? – спросила я тихо, но спокойно.

Мы с папой сидели напротив друг друга на качающейся скамейке, подвешенной на крыльце. Только мы и больше никого – максимальная степень уединения, которой можно было добиться в бабушкином доме.

– Место совпадает. – Он ответил, не поднимая глаз на меня – глядя в ночь. – И время тоже. Они пытаются опознать по состоянию зубов, но вы двое столько переезжали… – Внезапно он осознал, что рассказывает мне то, что я и так знаю.

Найти мамину стоматологическую карту будет непросто.

– Они нашли это. – Папа показал мне тонкую серебристую цепочку. На ней висел маленький красный камень.

У меня перехватило горло.

Это ее.

Я сглотнула, отгоняя эту мысль, словно могла забыть ее отчаянным усилием воли. Папа протянул цепочку мне. Я покачала головой.

Это ее.

Я понимала, что мама почти наверняка мертва. Я знала это. Я верила в это. Но теперь, глядя на ожерелье, которое было на ней той ночью, я не могла дышать.

– Это улика, – с усилием выговорила я. – Полиция не должна была отдавать ее тебе. Это улика.

О чем они думали? Я работала с ФБР всего шесть месяцев. Большую часть этого времени я оставалась за сценой, но даже я знала, что нельзя нарушать правила хранения улик только для того, чтобы девочка, потерявшая мать, смогла получить что-то, что принадлежало матери.

– На нем не было никаких отпечатков, – заверил папа. – Никаких следов.

– Пусть оставят себе, – выдавила я, встала и подошла к краю крыльца. – Им может понадобиться. Для идентификации.

Прошло пять лет. Если они искали стоматологические записи, значит, мне там опознавать уже нечего. Остались только кости.

– Кэсси…

Я перестала его слушать. Я не хотела слушать, как человек, который едва знал маму, рассказывает, что у полиции нет зацепок, что они считают нормальным компрометировать улики, потому что никто из них не ожидал, что это дело будет раскрыто.

Через пять лет нашли тело. Это уже улика. Следы на костях. То, как она была похоронена. То, какое место выбрал убийца. Должно быть что-то. Какое-то указание на то, что случилось.

Он пришел за тобой с ножом. Я приняла точку зрения матери, пытаясь понять, что произошло в тот день, как делала уже много раз. Он застал тебя врасплох. Ты сопротивлялась.

– Я хочу увидеть место преступления. – Я повернулась к отцу. – Место, где они нашли тело. Я хочу это увидеть.

Папа подписал разрешение, чтобы меня зачислили в программу агента Бриггса по обучению одаренных детей, но он понятия не имел, что за «образование» я там получаю. Он не знал, в чем суть программы. Он не знал, на что я способна. Убийцы и жертвы, неизвестные субъекты и тела – для меня это был родной язык. Мой язык. А знание о том, что случилось с моей мамой?

Оно тоже принадлежит мне.

– Не думаю, что это хорошая идея, Кэсси.

Это не тебе решать. Я подумала об этих словах, но не произнесла их. Спорить с ним не было смысла. Если я захочу получить доступ – к месту, где ее нашли, к фотографиям, к любому подобию улик, которое они все-таки обнаружили, – спрашивать об этом нужно не Винсента Батталью.

– Кэсси? – Папа встал и неуверенно шагнул ко мне. – Если ты хочешь об этом поговорить…

Я повернулась и покачала головой.

– Я в порядке, – произнесла я, отвергая его предложение. Сглотнула, протолкнув комок в горле. – Я просто хочу вернуться в школу.

«Школа» – это, конечно, преувеличение. В программе обучения прирожденных насчитывалось всего пять учеников, а у наших уроков было, можно сказать, практическое приложение. Мы не просто учились. Мы были ценным ресурсом.

Элитной командой.

У каждого из нас был талант, дар, отточенный до совершенства средой, в которой мы выросли.

Ни у кого