не убивать, а убивал, мстил за семью… Почему я их должен был жалеть? Почему? Я же к вам в батальон после штрафбата попал. Перед этим тоже ротой командовал, в пехотном полку. В июле сорок четвертого года Псков освободили, а в октябре я получил сообщение, что у меня больше нет семьи… Мы тогда вели бои на Украине. Случилось так, что в тот день разведчики трех немцев приволокли, а они попались мне на глаза. Я с расстройства горькой выпил, пьяный был, а когда их увидел, у меня и вовсе в голове помутилось. Может, еще от того, что в сорок третьем контужен был. В общем, выхватил пистолет и всех троих уложил. Разведчики ко мне бросились, да только уже поздно было. Стреляю я хорошо… Потом выяснилось, что языки, которых я убил, нужные были, а разведчики, когда их брали, двоих товарищей потеряли. Короче, вляпался я по самые уши. Хотели меня расстрелять, но узнав о моей прежней контузии и о том, что я потерял всю семью, сжалились, отправили в штрафной батальон. Я думал, там успокоюсь и смерть свою найду, а пуля-дура меня не взяла, хотя себя не жалел и в атаку первым шел. Товарищи поговаривать стали, будто я заговоренный. Так-то… Почти три месяца в штрафниках провел. За это время от батальона и половины не осталось, а меня только ранило, когда нас в прорыв бросили. Тогда и искупил свою вину кровью. Поскольку в армии командиров нехватка, долго со мной не церемонились, звание вернули и к вам в батальон направили. Я думал, что помутнения мои прошли, ан нет, в Праге, как этого власовца увидел, снова на меня накатило. Вспомнил семью, солдат наших пленных в украинской деревеньке, которых немцы в выгребной яме утопили, а перед этим языки им вырывали, звезды на теле вырезали и глаза выкалывали. Партизана, повешенного на дереве с раздробленными прикладами пальцами на руках вспомнил, селян заживо в сарае сожженных… Я тогда поклялся, что голыми руками их душить буду, глотки зубами рвать.

– Я думаю, все правильно, враг должен ответить за свои преступления, вы, может быть, поступили и жестоко, но справедливо.

– Справедливо, только на душе погано. Устал я убивать, Сашка, да и не должны мы уподобляться врагам нашим, должны быть выше, только не всегда сдержаться удается. Как ни крути, все мы убийцы…

Григорьев вспомнил молодого немца-очкарика, которого мог бы взять в плен во время ликвидации немецкого плацдарма на берегу Днепра в январе сорок четвертого. Мог, но не взял, а ведь его тоже ждали близкие… Словно оправдываясь, изрек:

– Мы убивали для того, чтобы не убивали, а жестокими нас сделала война.

– Верно, война изранила не только наши тела, но и наши души.

– Ничего, вот настанет мирная жизнь, раны залечатся, люди станут добрее.

Тихомиров усмехнулся.

– Наивный ты, Сашка, молодой, не знаешь, что и в мирной жизни жестоких людей хватает, да и сама жизнь штука не простая. Не зря говорят, что жизнь прожить – это не поле перейти. Только мне и жить-то незачем.

– Ничего, товарищ старший лейтенант, все у вас наладится.

Тихомиров грустно улыбнулся.

– Может, и наладится. Сейчас главное, что мы эту группу немцев ликвидировали. Эти подлецы могли много неприятностей доставить. Молодцы ребята, что смогли фрицев удержать. Когда мы у дома лесника их не обнаружили и поняли, что они в вашу сторону направились, я думал, не застану вас в живых. Ведь среди них в большинстве фашисты оголтелые были из Абвера, германской разведки, и СС, да и русские из разведывательной школы тоже не простаки, а прекрасно обученные немцами диверсанты.

– Нам, товарищ командир, с эсэсовцами не впервой силами мериться.

– Знаю, Сашка. Только поздновато мы подошли. Задержались из-за того, что немцы мосток и тропу заминировали. Пока саперы провозились, то да се… Осторожничали, понимаешь. Моя вина здесь тоже есть. Потому и сорвался. Бойцов твоих жалко. Душа болит… Если бы знать, где упасть, то соломку бы постелил. Эх, теперь уж чего говорить… Что сделано, то сделано, а сейчас вот что надо сделать. Бери, Александр, бойцов своего отделения, всех, кто в живых остался, и идите к тропе, туда, где прежде мотоциклы оставили, и возвращайтесь обратно в расположение батальона. Американца и своего товарища тоже забери от греха подальше. Свой трофейный мотоцикл им отдать можешь, тебе он, я полагаю, без надобности. Пускай катятся они на все четыре стороны. Только имей в виду, что, если обо всем этом в СМЕРШЕ узнают, нам не поздоровится. Мне все грехи заодно припомнят, да и слова мои неосторожно в гневе чернявому предателю сказанные о том, что воюют прежде не за власть, а за Родину, доброжелатели им передадут… Ну, да ладно, мне-то без семьи, да после штрафного батальона, теперь сам черт не страшен, что жизнь, что смерть – все одно, а за тебя боюсь… Ладно, будем надеяться на то, что до них не дойдет и что у них сейчас и без того дел хватает. Так что действуй.

Лицо Александра Григорьева просветлело, он встал, приложил ладонь к кубанке.

– Есть, товарищ старший лейтенант!

На поляну выбежал Айдарбек Джумагалиев.

– Товарищ старший лейтенант, там вас срочно заместитель командира батальона спрашивает.

Тихомиров встал, поправил фуражку, ремень, кобуру, твердым шагом направился к тропе. Когда он ушел, Джумагалиев обратился к Григорьеву:

– Командир, там Вязовского к ручью принесли, умирает он…

Григорьев сорвался с места, побежал со склона, не обращая внимания на камни под ногами и бьющие по лицу ветки.

Константин лежал рядом с Наговицыным, он часто и хрипло дышал. Его лицо и гимнастерка были густо залиты кровью. Григорьев рассмотрел три пулевых ранения на его теле, бросил взгляд на сидевшего рядом с раненым санитара. Санитар отрицательно помотал головой. Александр присел на колени, склонился над Вязовским.

– Костя, ты меня слышишь?

Вязовский перевел взгляд наполненных болью глаз на Григорьева.

– С-слыш-шу, това… товарищ-щ старший с-сержант. Вот и отпра-азновал с-свой день рождения…

Сдерживая ком в горле, Александр произнес:

– Ничего, Костя, еще поживешь.

– Н-нет, не поживу. Я знаю. Ж-жа… жаль, наград та-ак и не п-получил. Т-ты говорил, дырки для них д-делай… В-от немцы м-мне их и наделали. Но я им-м т-тоже фо-орму подпортил ножом. Подарок т-твой пригоди-ился. – Тело Вязовского сотрясла крупная дрожь, он захрипел, изо рта буро-красной змейкой потекла густая струйка крови. Он судорожно сглотнул, еле слышно прохрипел: – М-маму проведайте. В вещмешке-е подарки для нее… Я-а же у нее один ы-ы остал… – Тело Константина выгнулось, затем ослабло, голова безвольно склонилась