На пристани нас встречал Хавьер с двумя десятками бойцов передового отряда, но сразу обломал — до трех часов дня о выгрузке не может быть и речи. Сиеста, блин! Причем это еще не худший вариант, на макушке здешнего лета, как раз на Новый год, сиеста длится с одиннадцати до четырех часов.

А так да — все вымерло, все закрыто, и не только конторы, но и магазины, и кафе, и рестораны, если их можно назвать таким словом.

Но у нас с собой было. Особенно у Хемингуэя.

В половину четвертого явился весьма предупредительный и расторопный лейтенант лет двадцати, наорал куда-то внутрь припортовых хибар, и началось движение. Вверх по течению река не такая глубокая, и большое судно могло влететь на мель, так что бок о бок с нами встали два пароходика поменьше, а за ними по две баржи.

Грузчики-гуарани неторопливо перекинули широкие сходни и поволокли из трюмов наше имущество.

Все волонтеры таскали, как проклятые, даже я не избежал этой участи — грузили не только привезенное, но и лежавшее на складах в ожидании оказии.

Ночью работали при свете фонарей, до самого ливня — вода рухнула с неба стеной и два часа не давала возможности даже высунутся из-под крыши. С берега неслись потоки, прихватывая с собой неосторожно оставленные вещи, до бочек и ящиков включительно.

— Если так льет хотя бы раз в два дня, то зря мы перегружались, — философски заметил Эренбург, когда мы утром освободили пароход, пришедший из Буэнос-Айреса.

Лейтенант повторно явился часам к одиннадцати, когда вода покинула город и улицы наконец стали проезжими:

— Ужасный ливень, сеньоры! В районе Хенераль Диас прямо на улице утонул человек! Еле добрался до вас…

Он хотел было распорядиться продолжить перегрузку, но увидев, что из всего имущества на берегу стоят только три «Атлантико», оставленные для разъездов, захлопнул рот и в изумлении покачал головой:

— В таком случае, мне остается только передать вам просьбу прибыть в Генеральный штаб после сиесты.

Что мы и сделали вместе с Панчо и Ларри, пока писатели забурились в отель «Палас», одно из немногих мест в Асунсьоне с горячей водой и канализацией.

В генеральном штабе, куда мы, как честные Маши, прибыли ровно к трем, еще никто не работал, и Панчо, наконец-то сумел вывалить на мою голову кучу добытой информации:

— Тут полно русских.

— «Полно» — это как?

— Триста-четыреста человек, офицеры, чиновники, доктора, инженеры, профессура…

Нефигово так, высший слой местного общества составляет от силы процента три-четыре из ста пятидесяти тысяч жителей Асунсьона. То есть чуть ли не каждый десятый член местного бомонда — русский. Мои умозаключения тут же подтвердили два офицера, они не торопясь явились после сиесты, разговаривая при этом на языке родных осин.

Пока штаб просыпался, Панчо выдавал мне все расклады:

— Русские поделены на две большие группы, одна за генерала Беляева, другая за генерала фон Эрна, оба терпеть друг друга не могут.

— Слушай, когда ты успел все подробности узнать? И как?

Панчо оглянулся и, убедившись, что никто не подслушивает, прижал руку к губам и сказал страшным шепотом:

— Кино.

— Что-о?

— Кино! — повторил Панчо.

— Кто же это добывает информацию в кино? — хмыкнул Ларри.

— Я! — сказал Панчо. — И не в кино, а за кино.

Кинотеатров на весь Асунсьон насчитывалось ровно четыре штуки, причем наш древний кинозальчик в армейской учебке, с деревянными скамьями и протекающей крышей, дал бы трем из них очков сто вперед.

В город, не избалованный развлечениями, кино возили не то чтобы часто, и не то чтобы полностью — так, наиболее кассовые (с точки зрения прокатчиков) фильмы. Поэтому наш киноман с тридцатью кинолентами в багаже мгновенно превратился в набоба — за одно обещание показать никогда ранее не виденную картину люди были готовы на подвиги и преступления.

Киносеанс, правда, чуть не сорвался.

После завершения всех дел и подписания всех бумаг в штабе (что удивительно, почти без волокиты — вот что значит воюющая страна), мы присоединились к нашему пресс-центру и спустились в ресторан отеля на ужин.

Местное общество каждый вечер заполняло это место, одно из очень немногих приличных в столице Парагвая. А куда деваться, если театров нет, книги все давно прочитаны, танцы в силу строгих нравов устраивали не часто, радио вещало еле-еле? Оставались только карты и рестораны.

На этот раз зал набили почти до отказа — слухи о привезенном Панчо новом фильме взбудоражили весь город, в ожидании сеанса люди все прибывали и прибывали.

Мы прошествовали к сбереженному для нас столу и огляделись.

Семейные благопристойно ужинали, публика посолиднее накачивалась аргентинским вином, публика попроще — копеечным ромом-каньей со льдом и лимонным соком. Некоторые успели накидаться до состояния, в котором кино уже неинтересно.

Парочка таких остановилась у нашего стола, насупившись и тяжело дыша. Правый с зализанным пробором оглядел нас мутным глазом и безошибочно ткнул в Кольцова:

— Краснопузый!

Блондинистый и рябой приятель его встрепенулся, как строевой конь при звуке трубы, уставился на писателей и прошипел:

— У-у-у, жиды!

Эренбург и Кольцов закаменели лицами.

Хэмингуэй безмятежно спросил у меня:

— Что он сказал?

— Он обозвал их кайками.

— А, вот оно что…

Сразу после этих слов и подтвердился дебош — Эрнест не вставая впечатал в рябую морду первую попавшуюся бутылку.

Вспыхнуло необыкновенно быстро и по всему залу, как не бывает даже в кино. Дрались, конечно, от чистого сердца — над дракой реяли женский визг и русский мат. Из кухни бежал на подмогу персонал. Запах пота перешиб запах выпивки.

Мы бились вчетвером — Хэм в паре с Ларри, я с Панчо, отбиваясь, как в дрянном вестерне. Или как в белогвардейском гнезде из советского фильма.

Хотя почему «как»? Натуральное белогвардейское гнездо и есть.

А посреди зала бился как лев американский писатель с подбитым глазом. Он ревел раненым бизоном и наскакивал на обидчиков — двое из них уже корчились на полу. Ларри не отставал, неплохо рубились и мы с Панчо, завалив каждый по одному противнику. Молодость и трезвость побеждали опыт и алкоголизм, но противников больше, а мы начали уставать.

— Уходим! Эрнест, валим, последний глаз подобьют! — одновременно со мной сообразил Панчо.

Я еще успел