Плотник глядел весело: наконец-то ему есть чем блеснуть перед авторитетным старшим товарищем, наконец-то согнула Промова работа. В прошлый раз, на погрузке угля, не удалось выбить из «старичка» слабину, не поддался москвич, зато теперь… Теперь не жди, товарищ Промов, спуску. В перебранку пешни вплетал Яшка свой веселый голос:

– Что, господин хороший, тяжелей ручки ничего в жизни не поднимал? Да еще той штуки, через которую по малой нужде на двор ходят.

Борис ухмылялся, подковырки плотника злобы в нем не возбуждали. Он видел, как провоцирует его Яшка на дополнительный рывок, на неумелое расходование сил, не отзывался на это, сохраняя выбранный для себя первичный ритм.

– Пыхти-пыхти, паровоз. У нас такая работа «пердячим паром» зовется. Знаешь, как цыган кобылу перед ярмаркой через соломинку надувал?

Промов коротко прыснул:

– Святые угодники, да замолчишь ты сегодня?

Яшка и не думал успокаиваться:

– Ишь ты, безбожное семя, Бога вспомнил! А слышал, как в чум к чукче два геолога зашли? Усадил их чукча манты лопать и всю семью свою. Дал всем по спице деревянной вместо вилок. Сидят, чинно кушают. Вот остался в чане последний пельмень, всем неудобно, никто не решается его наколоть. Тут ветер дунул, костер в чуме затух, и в ту же ровно секунду один из геологов вскрикнул. Вздул чукча быстро огонь, глядит: один геолог второму руку спицей приколол, а в той руке последний пельмень зажатый.

Оба бросили работу и отсмеялись. Мимо прошел Бобрин, бросил на ходу:

– Посерьезней, товарищи, посерьезней! Сами волыните и других сбиваете.

Цокнули об лед разом два замерших на короткий срок инструмента. Стоящий с другого бока от Промова геодезист Звездин подал голос:

– Самый хитрый ветер не способен задуть пламя в яранге – так грамотно устроено это жилище.

Яшка приостановился на секунду, простецки выдал:

– На то и анекдот, чтобы смех был.

Звездин не унимался, скрупулезности своей не терял:

– Манты у чукчей зовутся – копальхен, и ни один геолог на них не покусится. Запах такой, что сразу рвотный рефлекс вызывает. Да и не в запахе дело: процесс приготовления такого блюда очень специфичен. Пока оно лежит под прессом, образуется трупный яд. Для европейца такая еда смертельно опасна.

– Эх, рассказал бы я тебе, товарищ Звездин, чего мне приходилось шамать, – ни один чукча бы после такого не выжил.

– Ну так расскажи, когда перерыв будет, – не испугался Яшкиных угроз Звездин.

– Да чего уж перекура ждать… А ну-ка, Боря, давай местами махнемся, чтоб и тебе слыхать было, и до него долетало.

Они сделали рокировку. Безудержно звенела пешня плотника об лед, совсем не мешая его разговору:

– Бабка-покойница всегда говорила: «Клочья, вовна [3] – лишь бы кишка полна». С малых лет мы, как весна настанет, – на подножном корму. Приезжай ко мне, я тебе всякий съедобный корешок покажу, любую травиночку, что в еду годится. Сок травяной во мне раньше мамкиного молока оказался. Я к нему с младенчества привык, все одно, как твои чукчи к своим гнилым пельменям. А уж сколько мы птичьих гнезд разорили – я молчу. В лесу и гомона год от года меньше становилось – то наша работа.

Промов замечал, как с каждым словом все злее звенит пешня в руках плотника, все остервенелей.

– Возьмешь яичко, колупнешь – свежее, можно пить. А если с птенцом уже, так Волчку бросаешь, псы тоже от голода маялись. Один раз, война еще шла, в тот год мы отощали… Уже и собакам ничего не выкидывали, глотали яйцо не глядючи. Так обнаглели, что в школьном дворе полезли сорочье гнездо разорять…

Наливался голос пешни непонятной Промову яростью:

– Был у нас учитель – с германской без ног явился, на костылях шагал, мы его Циркулем звали. Заметил он из окна нашу «шалость», выскочил второпях на порожки, крутнулся у него костыль… Лежит он, слезы по морде размазывает, нас достать с макушки сил у него нету, так он голосом молит: «Сынки, не тронь гнезда, пожалей птичье семя»… И стало нам в ту минуту ясно – не птичьих детенышей ему жалко, а людских.

Плотницкая пешня наконец остановилась, замерли ломы Звездина и Промова. Все трое поглядели друг на друга. Промов и Звездин молчали почти виновато. Они росли в семьях с крепким фундаментом, даже в самые страшные годы военного коммунизма им не выпадало тех тягот, что Яшка хлебал обеими горстями.

Геодезист явно искал какого-то слова, будто чувствовал некую обиду перед Яшкой. Тот стоял, казалось, никаких оправданий не ждал, а просто рассказал эту свою историю, и все. В темном небе над ними стал набегать бледный свет, словно Млечный Путь стал шире и сильнее. Кто-то из рабочих тоже заметил этот свет, закричал на пароход:

– Потуши электричество! На секунду прикрой фонарь!

Народ загомонил, перебранка инструментов затихла, все стали смотреть в небо.

Бледный свет принимал розовый оттенок, постепенно багровел. Раскинулись по гладкому небесному полотну багряные полосы, они быстро наливались, жирнели, набирали силу, над головами замерших людей заходили красные и светло-зеленые столбы. Они встречали друг друга, сходились и вновь разбегались, играли, меняя оттенок, дышали, словно живые.

– Па`зори, – зачарованно сказал Яшка, видевший явление третий раз в своей жизни. – У нас они редко гуляют.

– Аврора, – вторил ему Промов таким же измененным голосом.

Геодезист молчал, ему не хотелось нарушать торжество тишины.

– Лесники толкуют – на пазорях матка дурит. Глянуть бы теперь на компас – и вправду стрелка уклон дает? А мать всегда крестилась и говорила: «Праведная молитва огневыми столбами в небо уходит».

Промов на короткий миг оторвал взгляд от сияния, посмотрел на Яшку – до этой минуты он в нем религиозности не замечал, скорее наоборот, и тут же вернул свои глаза на небо, зная, что сияние длится недолго. Вспышки таяли, бледнели, меркли. Среди рабочих прекратилась тишина, стали переговариваться помаленьку.

Звездин тоже понял, что хранить тишину больше нет смысла. Он достал из памяти когда-то прочитанное, запомнившееся через красоту древнего слога:

– «Потекло небо все, и был красен снег на земле и на хоромах. Казалось же всем людям, которые это видели, будто кровь пролита по снегу. Этой зимой погорело небо и столпы огненные ходили от Руси ко Греции, сражаясь».

– Видел ты когда-нибудь такое, Виталик? –