– Ясно, товарищ генерал-полковник, – ответил старший из командиров.– Не в первый раз.

Далее со всеми был проведен подробный инструктаж и Абакумов вручил подводникам три дешифрованные карты немецких лоций*.

– Прощу их тщательно изучить, – сказал в завершение нарком. – Пока можете быть свободны.

В этот же день, в «Большой дом»* на Литейном, Абакумов вызвал трех военных контрразведчиков, которым предстояло участвовать в операции.

Фамилии их были Полуянов, Кирмель и Батраков.

Все трое были из морских подразделений «СМЕРШа», владели немецким языком и имели необходимый опыт диверсионной деятельности.

– Ваша задача обеспечение скрытности плавания, – обратился к подчиненным генерал. – А в случае обнаружения базы, с учетом наличных сил, принятие решения о ее захвате и руководство им, или же вызов подкрепления. При достижении успеха, выход на связь для получения дальнейших указаний. Вопросы?

– Кто будет старшим на походе, товарищ генерал? – встав со своего места, поинтересовался один из офицеров.

– Ответственными за операцию, мною и наркомом назначены командир «К- 25» капитан 3 ранга Иванов и капитан-лейтенант Батраков, – последовал ответ. – Еще?

Больше вопросов не поступило.

…На пятнадцатые сутки, ночью, подводные лодки в сопровождении ледокола, вышли из гавани Кронштадта и взяли курс в открытое море. Им предстояло пройти тот же путь, который в свое время на шлюпах «Мирный» и «Восток» прошли Лазарев с Беллинсгаузеном, открыв неведомую Антарктиду.

Благополучно обогнув побережье Европы, которая пожинала плоды мира и по ночам светилась маревом огней, корабли вышли в Атлантический океан и здесь разделились.

Пароход увеличил ход и ушел вперед к точке рандеву* у острова Буве, расположенному в тысяча шестистах километрах от Антарктиды, а подводные лодки, двигаясь в светлое время суток под шахтами РДП*, скрытно последовали вслед за ним.

Пустынная в годы войны Атлантика ожила снова.

Иногда на горизонте возникали дымы идущих в свои порты танкеров и сухогрузов, а однажды, в мерцании звезд, прямо по курсу, пронесся американский круизный лайнер, оглашая все кругом взрывами петард и громкой музыкой.

– Веселятся янки, разжирели на войне, – стоя на темном мостике и глядя на него в бинокль, процедил командир «двадцать пятой».

– Да, кому война, а кому мать родна, – сказал стоящий рядом Батраков, и сплюнул за борт.

Потом он спустился вниз, и, миновав центральный пост с вахтой, прошел в одну из кают, которую делил с помощником командира.

Вначале отношения у офицеров не сложились, Львов, так звали капитан- лейтенанта как-то нелицеприятно отозвался о ведомстве Батракова, на что тот ответил резкостью, но после одного случая все изменилось.

Произошло все это в Северном море, в сильном тумане, после шторма.

Львов находился в рубке, отправляя обязанности вахтенного офицера, когда раздался крик сигнальщика, – мина! и впереди по курсу в волнах заплясал черный шар.

– Право пять, сбросить обороты! – нагнулся к переговорной трубе помощник, лодка стала отворачивать, но мину подтянуло к борту.

– Кранты, – прошептал бледный рулевой. – Щас взлетим в воздух.

В тот же момент с заднего обвода рубки кто-то сиганул в воду, спустя секунды рядом с миной появилась голова, и, человек, отплевываясь, вцепился в гальванические ударники.

Затем вместе с рогатой смертью он заскользил вдоль борта, а когда оказался в кильватерной струе, отпустил руки.

– Ну, ты даешь, каплей, – сказал Львов, когда выскочившая наверх швартовая команда выловила Батракова из воды.

– З-замерз, – просипел тот, и его стали спускать вниз.

С этого момента помощник стал трепетно относиться к соседу и, сменившись с вахты, ночью распил с ним бутылку спирта. В знак дружбы.

А еще рассказал историю, почему не любит НКВД, нелицеприятную.

– Служил я тогда на Балтике,– начал он, – а точнее в Кронштадте, на одной из подводных лодок минером*.

Шла зима 1942-го и Ленинград был в блокаде. Летняя кампания для наших лодок прошла неудачно. Многие подорвались на минах, пытаясь прорваться из Финского залива в море, а из тех, кому это удалось, с боевого дежурства вернулись единицы. Настроение было хреновое. Залив замерз, немцы постоянно бомбили Питер и Кронштадт, наши береговая и корабельная артиллерия непрерывно отражали их атаки.

А мы «припухали» на берегу. Точнее на лодках. Они вмерзли в лед, который приходилось окалывать, занимались «проворотом» оружия и механизмов и несли якорную вахту. Электропитания с берега практически не было – только для наиболее важных корабельных систем жизнеобеспечения, так что в отсеках «Щук», «Эсок» и «Малюток» стоял собачий холод. Надевали поверх роб ватные штаны и телогрейки. В них и спали. Утром проснешься – на переборках иней, а волосы, если шапка свалилась, к подушке примерзли. Так и жили. Ждали весны и чистой воды.

Зато кормили хорошо. У меня в торпедном отсеке стояли несколько бочек с селедкой и квашеной капустой. В провизионке хранились картошка, солонина, крупа и черные сухари в крафт-мешках. Практически каждый день в обед выдавали спирт и что-нибудь горячее, чтоб окончательно не померзли. И это при всем том, что Питере свирепствовал голод. Съели всех птиц, кошек и собак. Ходили слухи, что даже людей ели.

Увольнений в город не было. Война, какие уж тут увольнения. Но изредка, небольшими партиями на несколько часов в Ленинград отпускали офицеров, старшин и матросов, у которых там были родители или жены с детьми. Таких в бригаде было немало.

Естественно, что ко времени «отпуска» ребята старались подкопить каких-нибудь харчей, чтоб подкормить своих близких. А было с этим делом строго. Сам свою флотскую пайку ешь, тебе ее нарком Обороны положил, а отщипнуть от нее для других не смей – вплоть до трибунала. На этот счет политработники с нами даже специальные беседы проводили.

Но жизнь, есть жизнь. Продукты ребята все равно потихоньку копили, «шхерили»* и, когда случалась оказия, передавали в Питер родным.

Был у меня в команде торпедист старшина 2 статьи Саня Александров. Коренной ленинградец. Служил по третьему году, и имел в Питере мать – учительницу и сестер – двойняшек. Отец их погиб в Бресте в первые дни войны. Семья бедствовала и при любом случае, Саня всякими правдами и неправдами старался навестить родных. И, естественно, подкинуть им что-либо из харчей. А что может быть у старшины – срочника?

Только свой паек* – ну, там, сахар, сухари, табак. Вот это он и переправлял в Ленинград. И мы понемногу помогали, чем могли. Я, к примеру, не курил и отдавал Сашке свой табак. Сменять на барахолке – тот же хлеб.

Однажды наш помощник, прихватив с собой боцмана и Александрова, отправился в Питер, по служебной надобности. Ну и Санька свой «сидор» набил сэкономленными