Снимаю трубку: «Пожалуйста, этапный штаб… нужны… срочно требуются подводы…»

— Halt! — разнесся по канцелярии властный голос.

В испуге я выронил телефонную трубку и только теперь заметил за письменным столом старенького майора.

Я щелкнул каблуками и поклонился.

Не верилось, что этот громовой голос мог принадлежать такому невзрачному сгорбленному старичку, который, трясясь от злости, с трудом поднимался со своего места!

Морщинистое лицо его украшали императорские, белые как снег усы. На лысине топорщились грозные складки. Проницательные глаза — строгие глаза старых австрийских военачальников — беспощадно буравили меня. На безупречно сшитом темно-синем военном сюртуке звонко раскачивались медали. Сморщенные веснушчатые руки в гневном раздражении шарили по столу.

Машинистка перестала стучать на машинке. В канцелярии воцарилась гробовая тишина.

Телефонная трубка, которую я в испуге выпустил из рук, свободно повисла, раскачиваясь взад-вперед…

— Как… как… вы могли о-сме-лить-ся! — раздался мощный голос.

Я снова поклонился, придерживая саблю согласно уставу, вытянувшись с окаменевшим лицом.

— Господин майор… покорно прошу извинить меня…

— Молчать!

— Я не заметил…

— Молчать!

Я умолк.

Он медленно нагибался через стол к моему лицу. Усы у него дрожали. Рука схватила мраморное пресс-папье и грохнула им о стол.

— Молодой человек!.. Молодой человек… кадет! — начал он громким голосом, от которого даже окна дрожали. — Молодой… эхе… человек! Вы не знаете, как надлежит быть… а-а-а… полагается… хе?..

— Господин майор, покорно…

— Молчать! Я вам покажу, как должно быть! Сегодня это уже третий молодой человек… modern Militär[82], который не умеет вести себя. Солдатской крови в вас ни… ни… ни капли… нет… ни капли…

А в качавшейся на шнурке телефонной трубке раздавалось: бре-е-еееее-ее…

Я подскочил, нагнулся, но новый удар пресс-папье остановил меня.

— Вы будете стоять смирно или нет?!

— Прошу… господин майор… я звоню командованию…

— Что? Командованию? Кто здесь начальник? Я — командование!

У меня потемнело в глазах.

Я вспомнил о грудах сена, мешках, сумках, фляжках, о людях, будто милосердия, ожидающих повозок под дождем. Я видел нетерпеливого обер-лейтенанта с мокрой трубкой, безуспешно высматривающего повозки, которые я должен как можно скорее заказать по телефону.

Старичок майор нетвердой поступью обошел свой письменный стол, встал лицом к лицу со мной и церемонно выпятил грудь.

— Запомните, что я скажу вам, молодой человек! — помахал он передо мной указательным пальцем, на котором сверкал старинный перстень-печатка. — О-го-го! Пардон! — изумленно отступил он на шаг в сторону, оглядывая меня с головы до ног. — Ведь вы и одеты не по уставу! Ну что это такое? Зеленый шнурок на свистке? Так предписывает устав? Что? Почему у господина кадета шнурок не серый? Что, если благодаря зеленому шнурку его заметит неприятель? Ну, а что, если будет уничтожен полк? Ай-йайа-йай! И эти сапоги! Где же это предписано, чтобы кадеты надевали на поле боя такие вот туристские ботинки? Хи-хи-хи! И это — modern Militär! Вы преступник, — выкрикнул он сердито. — Вы подрываете обороноспособность армии! Вы показываете дурной пример и заслуживаете особого наказания. И потом — хотел бы я знать, где это в уставе сказано, чтобы подчиненный — к тому же всего лишь кадет — стоял перед штабным весьма заслуженным офицером с расстегнутым крючком на куртке и в фуражке набекрень? Кто вы по национальности?

— Чех… покор…

— Ага! Я так и думал! Prager[83]. Пепик фон Moldau[84]. Стреляный воробышек мне попался!.. — потер руки майор. — Ну, подожди ты, Пепичек, мы тебя проучим…

В телефонной трубке снова и настойчиво: тррррр… е-е-е-еееее-ец!

Я невольно сделал движение, чтобы поднять трубку.

— Что вы себе позволяете! — опять рассвирепел он. — И как вообще ваше имя, вы, смельчак?

— Господин майор! Наипокорнейше представляюсь — Йон Яромир, кадет обозной горной дивизии шесть Е!

Он поднял брови, и подбородок его безвольно отвис.

— Так, значит… представляюсь! Meine Herren!![85] Он кадет… мне… майору… наипокорнейше представляется, — произнес он с иронией.

— Что мы, в ресторане? — загремел он. — И это обученный солдат? Кандидат на офицерское звание? Psiakrew[86]. Fi donc…[87] Basama![88]

Свитер, надетый под куртку, неприятно грел меня и вызывал зуд.

Стоять пять минут по стойке «смирно» в чрезмерно натопленной комнате, не шевельнув при этом ни единым мускулом, — чувствительное наказание.

Из-под слипшихся волос у меня струился пот. Капля за каплей. Они прокладывали — проказницы — извилистую дорожку на лице, подгоняемые вперед новыми потоками соленой воды, стекавшей из-под фуражки. Противная капелька возле носа увеличивалась, дрожала и щекотала. Когда майор на какой-то момент выпускал меня из поля зрения, я старался легким подергиванием головы стряхнуть ее.

Напрасно!

«Бреее-е-е-еееее-прц!»

— Молодой человек, — голос майора вдруг стал мягче, — у меня нет времени излагать вам предписанные уставом правила, но я дам вам отеческий совет… Когда в тысяча восемьсот семьдесят пятом году, в чине капитана, я, помимо службы, преподавал в школе саперов… там во время моего начальствования был железный порядок и примерная дисциплина. Вы слышите?

— Да, господин майор!

— Однажды его превосходительство фельдмаршал Вильгельм уезжал из Рейтгаузена после генерального смотра заведения… это было… в мае… постойте!.. я ошибаюсь… да, да… ganz richtig…[89] это было двадцать седьмого мая… похлопал меня его превосходительство по плечу и сказал: «Du — Kamerad[90]. За-ме-ча-тель-но воспитал своих ребят, смотреть любо, я немедленно еду к своему шурину в министерство и докладываю ему об этой гран-ди-оз-ной дисциплинированности…».

Так вот, господа!.. И сказал мне это его превосходительство господин фельдмаршал, такой строгий господин, что недели за две до его приезда даже печи в корпусе дрожать начинали. Если у нас где-нибудь дымила печь, это было верным предзнаменованием его скорого появления. Поэтому мне обязаны были немедленно докладывать, если вдруг начинала дымить какая-нибудь. Но вне службы не было милее человека, чем его превосходительство. Золотое сердце! Виргинская сигара да добрый стаканчик рислинга были для него превыше всего! Воплощенная добродетель… А в восемьдесят первом году… нет, осенью… в восемьдесят втором… о нем ходили великолепные анекдоты. Встречает он в Вене двух молодых людей, офицеров, ночью на Мариагилф. Они не узнали своего любимого фельдмаршала. Не поприветствовали его. Он остановил их и шутливо говорит: «Meine Herren, sie sind keine Herren, verstehen sie, meine Herren»[91].

После этих слов майора в канцелярии раздался вежливый смех нескольких вновь вошедших офицеров.

Майор окинул взором канцелярию и засмеялся. Я тоже улыбнулся.

— Конечно, — продолжал он, — это случилось поздно ночью, а его превосходительство шел из Леопольдова, где он находился в тот год. Господа, слушающие меня сейчас, по всей вероятности, принимают это за шутку, но подобные фразы не забываются. Назавтра вся Вена позабавилась шуткой