Мне стало грустно, я закрыла глаза. Попыталась достать из памяти то, что знала и что запрятала очень глубоко, – я занавесила эту часть его жизни от самой себя покрывалом из света, усыпанным бутончиками подснежника.

– «Тартар» повреждал любой файл. Он атаковал и овладевал любыми операционными системами, и остановить его было невозможно. Это не просто вирус, это нечто большее. С помощью интеллектуальных технологий мой отец заложил в него способность мутировать. Прятаться, даже адаптироваться.

– Адаптироваться?

– Искусственный интеллект, – тихо пояснила я. – Папа занимался им много лет. Как и многие другие, делал экспериментальные попытки поставить информационные технологии на службу человеку.

Я колебалась, прежде чем продолжить.

– Когда о программе узнали, разразилась буря. Газеты называли его «оружием будущего», плодом прогрессивной цивилизации, но правительство наложило запрет на распространение этой новости, отнеся код к государственной тайне, и в случае разглашения пригрозило моему отцу обвинением в измене родине. «Тартар» был способен проникнуть в любую систему наблюдения, даже самую совершенную в мире. – Мой голос от волнения стал тонким. – Пентагон, базы данных «Зоны 51»[4], коды авторизации ядерных боеголовок – ничто больше не было в безопасности.

Я сжала пальцы и сглотнула комок в горле. Рассказ давался мне непросто, потому что я знала, чего папе все это стоило. Я как будто выдергивала из себя один за другим маленькие острые шипы.

– Мой отец не был хакером. Ему и без спецслужб стало понятно, что, попав не в те руки, его изобретение может превратиться в опасный инструмент. Конечно, правительство не хотело, чтобы код оказался в чужих руках… Оно само хотело им владеть. – Я покачала головой. – Оружие, которое контролировало все остальные средства уничтожения, даже оружие массового поражения, его нельзя было потерять. – Я прервалась, пытаясь успокоиться. – Мир не был готов к «Тартару», и мой отец это знал. И прежде чем они смогли отобрать у него программный код, он его уничтожил. Или где-то надежно спрятал, как считают некоторые. С тех пор код стал ассоциироваться с именем моего отца.

Наконец я замолчала и почувствовала странную легкость в груди. После того как я рассказала Мейсону историю папы, мне хотелось не плакать, а… глубоко дышать.

Я посмотрела на Мейсона после долгого молчания. Его ясные глаза ни на секунду не переставали за мной наблюдать. И я задалась вопросом, был ли на свете кто-то прекраснее, чем он, так внимательно слушающий меня.

Я опустила голову, чтобы скрыть, насколько сильно меня взволновал его взгляд.

– Спецслужбы думают, что папа оставил его мне, что, возможно, он спрятал код где-то здесь, чтобы я, когда придет время, могла его отыскать в потайном месте. И точно так же думали те подонки… – Я закусила губу, отводя взгляд.

Воспоминания о сегодняшнем дне все еще горели на моей коже.

– Папа хотел продолжать работу, – призналась я, уверенная в этих словах, – но он специально уехал подальше, чтобы было меньше соблазна вернуться. Ему хотелось встретиться с тобой, я это знаю.

Я сглотнула, и боль в горле напомнила о железных пальцах монстра у меня на шее. Я пощупала шею, гадая, оставил ли он на мне следы.

– Больно?

Мейсон протянул руку к моему лицу. Я вздрогнула, застигнутая врасплох, задела аптечку, и она упала. Из нее выкатилась пара бинтов, и из бутылочки вылилось дезинфицирующее средство.

– Ой!

Я быстро наклонилась и подняла бутылочку. Ну почему, когда он рядом, я становлюсь такой неуклюжей?

– Извини, я…

Его рука все еще висела в воздухе. Я почувствовала на себе его взгляд, когда он осторожно опустил ее, как будто боялся, что я снова вздрогну.

Он медленно наклонился и открыл нижний ящик тумбочки. Достал пачку салфеток, чтобы протереть ими пол, но, когда он собирался его закрыть, что-то привлекло мое внимание.

Я затаила дыхание. Невероятно! Из-под старого школьного ежегодника выглядывал уголок пожелтевшей бумаги. Листок как листок, его можно и не заметить под кучей брелоков для ключей, зарядных устройств и наушников. Но у края листа виднелась вытянутая кривоватая буква «и»…

Я опустилась на колени, осторожно приподняла ежегодник, потянула листок за краешек и вытащила его весь. Я смотрела на него, от удивления открыв рот, мои пальцы еле заметно подрагивали.

«Я передал Мейсону твой рисунок, – вспомнился голос Джона. – Он очень любит медведей. Не представляешь, как он был счастлив».

Под рисунком в углу стояла моя кривая подпись – Айви. Держа в руке свой пожелтевший детский рисунок, я подняла на Мейсона удивленные глаза.

– Ты хранишь его?

Все это время, все эти годы… И сейчас, когда он сделал все, чтобы держать меня подальше от своего мира.

– Почему? – выдохнула я.

Мейсон наклонил лицо, чтобы рассмотреть рисунок, и прядь темных волос скользнула по его бровям. Я смотрела на Мейсона и почему-то вспомнила его детскую фотографию, где он стоит с боксерскими перчатками на шее.

– Он мой, – просто сказал Мейсон, и его голос звучал искренне. – Он мне очень нравился.

И в этот момент я поняла, что Мейсон знал меня всегда. С тех самых пор, когда я была всего лишь именем на бумаге, маленькой белокожей девочкой из рассказов его отца, живущей под небом, в котором можно увидеть тысячи звезд.

Мысли разлетелись в разные стороны. Душа наполнилась светом. Все перевернулось с ног на голову, когда я поняла, что в тот момент, когда я переступила порог их дома, Мейсон первые секунды видел во мне ту самую девочку, о которой ему рассказывал Джон.

Мейсон, который сидел напротив меня за обеденным столом, который проходил мимо меня по лестнице, который смотрел, как я рисую на террасе, и думал, что мне до сих пор нравится рисовать, так же как и в детстве.

Мейсон, который видел, как я хожу босиком, который разгадал смысл моего имени, Мейсон, который все это время хранил мой рисунок в своей тумбочке.

Я смотрела на медведя, унесенная во вращающуюся вселенную эмоций, чувств и сияющих желаний. Видимо, сейчас нужно сказать что-то умное, глубокое и уместное.

– Он ужасный! – сказала я, глядя на своего бесформенного медведя.

Проклятие!

Но медведь был и правда жалкий, если не сказать уродливый. А в детстве я считала этот рисунок шедевром.

Последовало долгое молчание, во время которого мне хотелось провалиться сквозь пол.

Затем, совершенно неожиданно, Мейсон рассмеялся. Его мягкий хрипловатый смех рассеял напряжение. Я неподвижно стояла на коленях, держа рисунок в опущенной руке. Мейсон хохотал, его глаза сияли, грудь подрагивала под футболкой. Он прекрасен даже со школьной пылью на лице!

Его