А инок Гавриил взял ту палку, не как святыню, а как завет: рассудительность – не холод, а свет. И в том свете – путь.

2017 Афон

+

Свеча одиннадцатая

Суд Божий

Он вошёл в комнату, как входят те, кто давно не боится быть изгнанным. На нём был ветхий плащ, на заплате ещё одна заплата. Глаза смотрели прямо, но не вызывали на бой. Наоборот, в них было что-то такое, от чего и враг, казалось, опускал оружие: не слабость – тишина.

– Это отец Александр, – сказал кто-то сбоку, словно извиняясь.

Молчание. Комната дышала злобой, как печь, раздутая гневом. На столе – протокол, на стене – портрет начальника в рамке, рядом – два участковых и женщина с разорванной душой.

– Кто он такой? – буркнул следователь.

– Священник. Пришёл по просьбе сына этой… пострадавшей.

Мальчишка стоял в углу. На нём – чёрная куртка, а под нею, казалось, тлело сердце, которое билось не от страха, а от стыда. Он украл. Деньги. Много. У матери. На наркотики. В квартире – драка, полиция, мать в истерике. И вот – отец Александр.

Он не стал говорить. Просто подошёл к ней – женщине, перекошенной гневом, и, казалось, обнял её не руками – взглядом. Тот, кто видел, говорил потом: будто в комнате стало тише.

– Ты… ты хоть понимаешь, что он сделал? – сорвалась она. – Ты пришёл защищать вора?

Отец Александр стоял и молчал. Потом сказал:

– Я пришёл быть рядом. Не защищать. И не судить. Просто быть.

– Вам легко говорить. Вы – поп. У вас, может, и детей нет, и душа не болит.

Он тихо кивнул:

– Была. Болела. Умерла. В девятом. От дозы.

И снова – тишина. Такого в комнате не ожидал никто. Не ждали в ней ни покаяния, ни правды, ни живой боли. Она – казённая. Протокольная.

А теперь – будто Крест вошёл в протокол.

– Я не оправдываю. Но есть то, что выше правоты. Это – боль. И любовь, которой не хватает. И если уж кого и судить, то всех нас. За то, что мы умеем карать, но не умеем слушать, понимать, сострадать и протягивать руку помощи.

Следователь вздохнул. Мать опустилась на стул. Мальчишка – рыдал. Без слов. Без крика. Только плечи дрожали, будто сердце решило говорить за рот.

Отец Александр подошёл. Не спросил. Не наставлял. Просто положил руку ему на голову. Как в древности. Как будто в том жесте было всё: прощение, надежда, тишина.

Позже, в коридоре, его догнал участковый. Молча пожал руку. Без слов.

– Вы ведь знали, что она на вас сорвётся?

– Да.

– И всё равно пришли?

– А если не я – кто?

– Да вам за это никто не спасибо не скажет.

– И не надо.

– И всё-таки… зачем?

Отец Александр улыбнулся. В глазах – усталость и свет. Как будто он в этот момент смотрел не на коридор, а на что-то вечное – в самом человеке.

– Потому что мир начинается не с закона. А с сердца. И если оно не сдалось, значит, ещё можно спасать.

Потом об этом случае никто не вспоминал официально. Протокол забыли. Мальчишка поступил в техникум. Мать стала приходить в храм. Не часто. Но свечку ставила.

А батюшка всё так же ходил – в старом плаще, с видом человека, который знает: ты не победишь зло оружием. Но можешь – не отдать ему себя.

+

Свеча двенадцатая

МИРОТВОРЕЦ

Протоиерею Петру,

настоятелю храма Покрова Божией Матери

и всем священникам войны посвящается...

1. Ecce Homo

Я видел этого человека

Он шёл на костылях...

Это не было движение человека – это было движение креста. Он тащил себя через грязь, как вкопанный, как вросший в землю корень, который не выдернуть – только с кровью. Костыли скрипели, как упрёк. Под ногами – мёрзлая земля, в небе – гул разрывов, в лёгких – горячий дым войны, который стал воздухом. Он не спешил. Потому что некуда было спешить. Ибо спешка – роскошь живых.

У него не было левой ноги.

Она осталась где-то там, на на раскисших от крови дорогах – в воронке, вместе с куском металла, с мешком гречки и детским мишкой, пропитанным соляркой. Он не кричал тогда – не было смысла. Земля приняла его в себя, как принимает всё: кровь, страх, бессилие. Он помнил тишину. Эту великую, нечеловеческую тишину, которая приходит после взрыва. В ней всё становится правдой. И если ты не умер – значит, стал частью этой правды.

Когда очнулся, вместо ноги была пустота. Врач сказал:

– Крепкий. Выживешь. Но теперь ты инвалид.

Он усмехнулся, как умеют усмехаться те, кто слышал, как смерть зовёт по имени:

– Нет, сынок. Я теперь свободен от гордыни своей походки.

Он шёл, и ад отставал. Ад не любит тех, кто не сдается.

В городке всё было по-прежнему: крыши, пробитые осколками, коровы без телят, дети без матерей. Только церкви не было – остался один купол, сгоревший, как нимб святого после расправы. Ему туда. В подвал школы, где молились. Там был хлеб. Там была соль. И молитва.

– Батюшка, – сказал кто-то в темноте, – не привёз?

Он вынул мешок. Крупа, соль, свечи. Он не говорил – просто смотрел. Смотрел так, будто видел не людей, а души, истончившиеся от боли, вытекшие сквозь глаза, иссохшие от слёз, но всё ещё – живые.

В подвале стоял запах гари и ладана. Кто-то шептал молитву. Кто-то молчал. Он знал: молчание – это высшая форма просьбы. Оно не требует, оно кричит без звука. Он сел, положив костыли рядом. Помял руки. Они тряслись. Не от страха. От памяти.

Когда-то он тоже боялся. Боялся боли, бессилия, тьмы. Но потом понял: страх – это не враг. Это ангел, уставший ждать твоего ответа. И если ты не сражаешься со страхом – ты становишься им.

Он помнил женщину с ребёнком. Мальчик был мёртв. Женщина – нет. Она держала его на руках, как живого. Он ничего не сказал. Он только накрыл их плащом. И ушёл. Потому что слово – это роскошь среди мёртвых. А плащ – это всё, что у