— почти все обычные песнопения в Рождество заменяются другими, специальными «праздничными», и на слух их разобрать трудно. Это стало для меня высшей степенью приобщённости к празднику. Сильней почувствовать его, кажется, было невозможно: стоишь на клиросе, точно паришь над всеми, и поёшь, и все слова проходят сквозь тебя, пронизывают душу, и, если и не понимаются сразу, то всё равно остаются внутри, чтобы осознаться чуть позже.
А наутро — снова детский праздник, а потом стол, ломящийся от сладостей, от которых у меня захватывает дыхание — ни по чему я так сильно не тоскую в пост, как по скоромному сладкому!.. Сорок дней было нельзя, а теперь все эти конфеты, суфле, пирожные светятся в солнечном свете, окутывающем комнату — ведь в Рождество всегда бывает солнечно! — и радостно мне подмигивают, точно подтверждают: «можно, можно, уже всё можно, праздник наступил!» И я с наслаждением впиваюсь зубами в мягкий бисквит, и солнце, заглядывающее в окно — зимнее, ослепшее от мороза, желтое солнце — близоруко щурится и освещает лицо, но оно сейчас так слабо, что даже глядя прямо в глаза, неспособно заставить меня отвернуться…
…Колючий ветер бросился в лицо, заставив моргнуть, и — разлетелись рождественские образы прошлого. Я стояла у тёмной таинственной елки в центре Москвы, в Новоспасском монастыре, сжимая в руках свежий гречишный хлеб, который пах гречкой даже сквозь пакет. Сейчас, на холоде, этот запах показался мне самым заманчивым запахом на свете. Не удержавшись, я достала из пакета ещё теплую хлебную мякость и с наслаждением откусила от горбушки. Ещё пять дней — и наступит радость. И для того, чтобы её почувствовать, не надо будет ни становиться рабом кухни, ни впадать в салатную кому. Потому что она самодостаточна, неизбывна и вечна — она придёт с первыми лучами солнца, с утренним колокольным звоном, с морозным воздухом, впущенным в форточку, и заполнит собой весь дом. И, конечно же, сердце.
