Куда они все подевались? Почему ушли? Разве это не жестоко – бросить меня вот так, спрятаться! Мне казалось, что я обшарил остров от края и до края, но могли ведь здесь быть пещеры – тайные убежища в самой глубине лесной чащи, которые я, новичок, так вот сразу не обнаружу? Несмотря на физическое изнеможение, я намеревался продолжить поиски, как только буду способен идти. В теперешнем состоянии я едва держался на ногах.

Я лег, растянувшись на мягком мху, и стал бездумно смотреть вдаль, на мелькание света и теней, на скопления алых лилий, которые вспыхивали, подобно факелам, среди листвы, пронзаемые лучами солнца. Ничего как будто не изменилось на острове, но я уже знал, что пребываю в иной атмосфере и чувства мои не те, что вчера. Тогда мной владели надежда и радость, сейчас – отчаяние.

О эта тишина – после стольких милых голосов, которые я слышал накануне! О ощущение покинутости, что росло и усугублялось с каждым часом этого бесконечного изнурительного утра, покуда мое сердце не сковал ледяной страх! Ибо я был перепуган, как дитя, брошенное там, где все незнакомое, неведомое – и пугающее.

Голоса – человеческие голоса – донеслись издалека; они приближались, становились громче, я почти узнавал их. Собравшись с силами, я преодолел им навстречу с полдюжины ярдов.

Увы, то не были милые голоса, которыми я упивался вчера. Гортанные выкрики матросов – вот что сорвало меня с места. Один голос, особенно зычный, я узнал; затем раздалось громкое «ух ты!», столь неуместное в тропических садах. Знакомые голоса и куда как желанные для меня в моем отчаянном положении, но не сулившие ничего, кроме материальных удобств – отдыха моим ноющим костям и влаги для моих пересохших губ.

На мой слабый зов ко мне бросились те самые матросы, что доставили меня на остров. После я узнал, что как раз зова-то они и не слышали, не могли слышать – а привлекла их внимание яркая белизна моего костюма. Лишь благодаря ей я и был замечен с другого края поляны. Поиски начались с зарей; еще накануне вечером небольшой отряд высадился на острове и разбил лагерь для ночевки.

– Мы вас ждали, ждали, сэр, как было условлено, в бухте; до самых сумерек сидели, – рассказывал помощник капитана. – Потом вернулись на яхту получить указания, и капитан отправил нас обратно с провизией и всем необходимым для ночевки, а доктор – тот сам вызывался плыть с нами. Целое утро ищем вас – и нашли, хвала господу!

Пока я слушал эти объяснения, подоспел мой молодой друг доктор – как обычно, невозмутимый и доброжелательный, самим своим видом не допускающий мысли о проблемах. По его словам, я провел без пищи и крова более тридцати часов. Он настаивал на скорейшем возвращении на яхту, а пока дал мне хлебнуть бренди из своей фляжки.

– А где же люди, которые вчера были со мной до заката? – спросил я.

– Друг мой, здесь нет людей – остров необитаем.

Я не стал ни спорить, ни рассказывать о тех, с кем провел весь долгий золотой день. Меня охватило отчаяние при мысли, что я никогда больше их не увижу, что моя Люси не ошиблась, и я действительно должен вернуться в мир, хочу я этого или нет. Некоторые предметы слишком святы, чтобы касаться их в разговоре с кем бы то ни было, кроме людей самых близких и дорогих; вот я и не мог сообщить этому неунывающему молодому медику, что накануне меня окружали лица из прошлого и что картины юности, явленные мне, были реальнее моего настоящего.

Я послушно вернулся на яхту и подчинился заботам доктора, который ухаживал за мною, ибо меня свалила лихорадка. Выбираясь понемногу из горячечного бреда, я вспоминал милые лица; приходило понимание, что эти люди пересекли неведомую реку, а мне, оставшемуся на другом берегу, от жизни ждать уже нечего.

Первое английское судно, что нам встретилось, отвезло в Британию письмо с моим отречением от невесты. Я объяснил этой леди, что много размышлял в тиши одиночества и теперь совершенно убежден: связь между молодой красавицей вроде нее и потрепанным жизнью человеком вроде меня – заведомая ошибка, счастливым такой союз не будет – во всяком случае, для жены, – и потому я отказываюсь воспользоваться девичьей порывистостью, по вине коей моя невеста перепутала восхищение знаменитым адвокатом с любовью к мужчине в летах. Она не замедлила ответить: три дня назад я получил сверток, перенаправленный для меня в Аден: пачка моих писем да кольцо, на котором пол-ободка усеяно бриллиантами, – вот и все, что было в этом свертке.

Ныне атомы, что составляли эти письма, рассеялись в пространстве, а бриллиантовое кольцо, среди прочих никчемных вещиц, лежит на серебряном подносе на моем туалетном столике. Сам я, раздавленный зноем Красного моря, устроился под маркизой на палубе и гадаю, что найду в стране, которую отныне должен считать домом.

Прах; все не более чем прах! Работа, успех, толпы приятелей-ровесников, теснящихся, толкающихся на арене, в пыли, слишком занятых, чтобы огорчиться, когда я рухну в этой давке, испущу дух, подобно мустангу, недавно взнузданному, принужденному тащить вместе с другими лошадьми почтовый дилижанс через Пампасы. Что, еще одна кляча пала? Ну так распряжем ее и оставим воронью да стервятникам, а сами продолжим путь. Вот только остальных, еще живых, придется хлестать крепче, чтобы темпа не сбавляли.

Не кто иная, как она сама

I

– То есть «Апельсиновые кущи» вы намерены оставить себе? – переспросил поверенный самым зловещим тоном, глядя в пол, так что из-за мохнатых бровей не видны были его глаза.

– Разумеется, – ответила моя подруга. – «Кущи» – лучшая часть моего наследства. Мне кажется, сам Господь наставил милого дедушку приобрести это поместье, чтобы жить там зимой. Ты ведь знаешь, Хелен, – продолжила Лота, обращаясь уже не к поверенному, а ко мне, – доктора в один голос твердят, что у меня слабые легкие. А далеко на юге, там, где самый воздух создан для укрепления слабогрудых, оказывается, меня ждут особняк, цветы и апельсиновый сад. Я намерена проводить в «Кущах» каждую зиму своей жизни, мистер Дин.

В высшей степени достойный муж, мистер Дин позволил себе ответить не сразу.

– Этот особняк, мисс Хаммонд, не считается благоприятным.

– Что вы имеете в виду?

– Ваш покойный дедушка прожил там всего