получил порцию новой крови. Символически перелив бунту кровь, мы вдохнули в него жизнь! – сказал Такаси, в голосе его снова появилась самоуверенность, с которой он звал меня, когда я был на втором этаже. – И деревенские, и окрестные, которые вчера опасались, что мы уступаем в силе бандитской шайке короля, сегодня, жестоко издеваясь над «духами», преисполнились презрения к королю супермаркета! Они вновь осознали, что человек, которого сейчас величают королем, – всего лишь недавно разбогатевший кореец, в прошлом рабочий, пригнанный на лесоразработки! И тогда они, топча поверженного, проявили свое извечное корыстолюбие и начали грабить все подряд, в том числе и электроприборы. Они ведь способны на любую подлость – это же люди, лишенные принципов, готовые без зазрения совести растоптать своего противника. Сейчас для них самый веский аргумент – то, что король супермаркета – кореец. Они поняли всю трагедию своей жалкой жизни. Им, раньше считавшим себя самым грозным племенем из живущих в лесу, потом пришлось отступить. Но вот они предались сладким воспоминаниям о своем превосходстве над корейцами перед войной и во время войны. Они вдруг обнаружили, что существуют еще более жалкие плебеи – корейцы, и это вскружило им голову, они почувствовали себя могущественными. И если их, как мух, сплотить и организовать, только тогда удастся оказать сопротивление королю супермаркета! Каждый из них – слабая муха, но ведь огромное множество мух – это сила, и немалая.
– И ты думаешь, что твои мухи никогда не заметят, с каким презрением ты относишься к ним, и к деревенским, и к окрестным? Атакующая сила мух обратится против тебя! И вот тогда-то весь твой бунт провалится, ты этого не думаешь?
– Ошибочный взгляд пессимиста, который смотрит на деревню с высоты своего амбара, Мицу, – возразил Такаси, казалось подготовивший ответы на все случаи жизни. – За три дня бунта изменилась психология не только обычных мушиных стай, но и избранных мушиных стай. Я имею в виду помещиков, владеющих лесными угодьями. Это были люди, которым на все наплевать: пусть, как сейчас, жизнь в деревне приходит в упадок и крестьяне уходят из нее или умирают, лишь бы дождаться, когда подрастут деревья, чтобы можно было начать новые лесоразработки; так вот, они тоже на примере этого бунта воочию убедились, как страшны отчаянные действия мушиных стай. Они убедились на практике, что восстание 1860 года было историческим уроком. И в ту минуту, когда они конкретно – правда, это скорее псевдоконкретность, – но все же убедились, что «дух» короля супермаркета не более чем жалкий кореец, они сразу же превратились в великих патриотов. У них была та же психологическая реакция, что и у их беспомощных отцов и дедов, которые, сведя часть своих лесных угодий и сколотив капитал, проходили в префектуральный совет, но, не имея реальной политической программы, превращались в непреклонных патриотов местного масштаба. И они теперь задумываются над тем, как бы снова сосредоточить в руках японцев экономическую власть в деревне. Да к тому же враг, с которым они должны сражаться, – король супермаркета, шествующий сейчас в идиотском обличье, наряженный в старомодную визитку, но при этом не только без перчаток, но даже без рубахи. Их идея – сложившись, сделать необходимые капиталовложения, купить универмаг, возместив ущерб от грабежа, и передать его в коллективное ведение разорившихся деревенских лавочников – превратилась в реальный план.
Огромную активность в его реализации проявляет настоятель. Он, Мицу, не просто философ, он обладает запалом революционера, стремящегося осуществить завладевшую им мечту. Кроме того, он – единственный человек в деревне, начисто лишенный эгоизма. Он – настоящий друг!
– Конечно же, он – бескорыстный друг жителей деревни. Такова исконная обязанность служителя храма, Така. Но он не может быть настоящим другом человека, который, подобно тебе, презирает жителей деревни.
– Ну что ж, сейчас я, руководитель успешно развивающегося бунта, так же как ты, мой старший брат, – солдат на поле боя, мужественный творец зла. Ха-ха. Мне не нужны настоящие друзья. Я удовлетворюсь людьми, которые хотя бы внешне сотрудничают со мной.
– Если так, то это прекрасно. Возвращайся же на свое поле боя, Така. У меня нет настроения радоваться вместе с тобой, – сказал я, поднимаясь.
– Как там Хоси? Успокой его, пожалуйста. Он увидел, что мы делаем, и разворчался – ребенок! – сказал Така и тут же убежал.
И в это время мной неожиданно овладевает мысль, которая превращается в уверенность, что бунт, пожалуй, окончится для Такаси успешно. Но если даже бунт провалится, Такаси удастся воспользоваться неизбежно возникнувшей неразберихой, покинуть деревню и наслаждаться новой, мирной супружеской жизнью с Нацуко, которая тоже выберется из своего опасного болота. И мирная повседневная жизнь станет жизнью бывшего насильника, упрятавшего свои горделивые воспоминания о том, как он преодолел то, что ему пришлось пережить как насильнику. Именно тогда она станет спокойной повседневной жизнью, в которой брат окончательно похоронит свою неизвестно откуда взявшуюся раздвоенность – потребность в самобичевании, в осознании себя насильником. Эту уверенность вселили в меня прочитанные сегодня письма брата прадеда. Разве не он, руководитель безнадежно погибшего восстания, единственный, кому удалось бежать и мирно окончить свои дни? Когда я вернулся на второй этаж, Хосио, покинутый и даже осмеянный своим ангелом-хранителем, по-прежнему прилипнув к окну, хотя во дворе уже никого не было, проворчал:
– Столько людей топталось, что весь снег во дворе стаял – одна слякоть. А я терпеть не могу слякоть. Машина всегда грязная от нее – терпеть не могу эту слякоть.
Поздно ночью, лежа рядом, укрывшись одеялами и обхватив руками свои иззябшие тела, мы никак не могли заснуть, безуспешно борясь с холодом, хотя снег уже начал таять, как вдруг по лестнице молча поднялась жена. Несмотря на полную тьму, она, видимо нисколько не сомневаясь, что мы не спим, сказала хриплым, безжизненным голосом:
– Идите в главный дом. Така пытался изнасиловать деревенскую девушку и убил ее. Ребята покинули Така и разбежались по домам. Завтра вся деревня придет, чтобы схватить его.
Не зажигая света, мы с Хосио одновременно сели, не в силах произнести ни слова, точно окаменев. Стало слышно, как плачет жена. Немного помедлив, я все же вынужден был сказать:
– Ну ладно, пошли. – Мое тело, отяжелев, точно кожаный мешок, полный воды, еще минуту назад страдавшее от жестокой бессонницы, сейчас готово было погрузиться в сладкий сон – если закрыть глаза и свернуться, как зародыш, то, может быть, удастся отвергнуть реальный мир, а если все в этом реальном мире перестанет существовать, перестанет существовать и брат-преступник, перестанет существовать и преступление брата. Но, покачав головой,
