— И она опять тебя облапошила!

— Замолчи! Эта женщина — сама чистота! Если б ты знала, как она страдает из-за наших подозрений! Право, Мари, мы были несправедливы…

— Что ты дурака валяешь, Паскаль! Она тебя провела как маленького. Говорю тебе, она любовница Пьера. Как они устраиваются, не знаю, и это меня нисколько не интересует. Но она кокотка, и не о чем тут разговаривать!

— Мари!

— Тебе нужны доказательства? Пожалуйста, получай. Старуха Марта была в Бюлозе, встретила там доктора Моро, и он ей сказал: «Надеюсь, мосье Меркадье и та дама, что у вас живёт, добрались до дому ещё до грозы. Я их встретил около санатория, они ехали в тележке, а ведь ваша лошадка ужасно норовистая…»

— Быть этого не может!

Госпожа д’Амберьо язвительно засмеялась. Пианино смолкло. Вокруг уже стояла глубокая тьма. За спиной собеседников раздался какой-то странный звук, словно рыдание.

— Кто это? — спросила старуха, понизив голос. — Не знаю. Кажется, в беседке кто-то есть.

Сентвиль встал и распахнул дверь в беседку. С трудом различил в темноте человеческую фигуру и прошептал испуганно:

— Мадемуазель Сюзанна, что вы здесь делаете?

Девочка вышла из беседки, поздоровалась с госпожой д’Амберьо и стремглав помчалась к дому. Старик подошёл к сестре.

— Как ты думаешь, она слышала? Мы ведь говорили громко. Не дай бог!..

— А пусть не подслушивает, дрянная девчонка! Откуда я знаю, слышала она или нет. Тут уж ничего не поделаешь. Впрочем, она, наверно, всё равно уже знает. При такой мамаше она и не то ещё видела, ко всему привыкла…

Сентвиль очень взволновался. «Идём домой», — сказал он. Он проводил сестру до её комнаты и дорогой и двух слов не сказал. Он думал о девочке, которая, затаившись в беседке, молча слушала их жестокие речи. Наверно, играла с другими детьми и прибежала туда прятаться. Спустившись в гостиную, он тотчас спросил:

— А где дети?

— Убежали играть в прятки, — ответила Полетта. — Я сейчас покричу их, им пора спать ложиться. Главное, Жанна с ними, а для неё слишком поздно.

Граф не осмелился ничего спросить о Сюзанне. Ну, раз она играет в прятки… Да, может быть, она и не поняла, не следила за разговором… Надо припомнить, называли ли они имена.

На самом же деле Ивонна и Паскаль отделались от Жанны, оставив её в кухне с прислугой. А поскольку Сюзанна куда-то исчезла после обеда, они отправились вдвоём на сеновал, сказав друг другу: «Ну и пусть её. Не хочет с нами водиться, и не надо».

— Час ещё не поздний, может быть, послушаем немножко граммофон? — сказала Полетта, возвратившись в гостиную. — Мосье Пейерон, поставьте ещё разок: «Дождь идёт, пастушка…» Там такой трогательный детский голосок.

XXXIX

Только в восемь часов утра заметили, что Сюзанна исчезла, и тогда поднялся переполох. Розина вошла в комнату девочки, принесла ей чашку шоколада, и увидела, что постель не разобрана. Спросили Ивонну, она не знала, что ответить. Сказала, что накануне вечером играла с Паскалем, а когда вернулась, дверь в комнату Сюзанны была заперта, и она подумала, что Сюзанна спит.

Госпожа Пейерон, себя не помня, полуодетая бросилась к Меркадье. Тем временем её муж расспрашивал слуг. Исчезновение дочери не очень его встревожило, ведь он не знал того, что глубоко волновало его жену. Может быть, девочка сама утром постлала постель?

— Да что вы? Вы уверены? Так вот и убежала, никому ничего не сказав? Куда же она могла деваться?.. — говорила Полетта.

— Ах, вы не знаете, что это за девочка! Фантазёрка, обидчивая, романтическая натура. Вчера вечером я застала её в слезах… Отчего? Почему? Ни слова не могла от неё добиться…

Допросили детей. Совершенно очевидно было, что они ничего не знали.

По всему дому хлопали двери, во дворе лаяли собаки. Позвали и расспросили фермера Лёф и его сына Гюстава, батраков с фермы и всех, всех. Ничего! А время шло, знойное душное утро предвещало грозу.

Среди многих мучений, терзавших Бланш, не последним было то, что она не могла поговорить с Пьером. За ней следили, она это чувствовала. А ей так нужно было рассказать ему, хотя бы ему одному, о подозрениях, томивших её последние два дня, сказать, как её мучит совесть, какую палящую рану жестокой уверенности она теперь носит в своей груди. Боже мой! Боже мой! Куда девалась, что натворила бедная девочка? И никто не мог утешить, ободрить несчастную мать, никто! Всё, что ей говорили, было таким неуместным, таким ненужным… И как невыносимо было нелепое спокойствие и хладнокровие Эрнеста, хладнокровие, которое гроша ломаного не стоило!

А кроме материнских страданий, были ещё тайны, в которых никто не смел признаться: тайна Ивонны и Паскаля, не решавшихся сказать, что они тёмным вечером провели два часа на сеновале; тайна Пьера и Бланш, скрывавших, что им известно, по каким причинам Сюзанна бежала из дому; тайна старика де Сентвиль и его сестры, молчавших о той сцене, которая произошла в беседке. Одна только Полетта да Эрнест Пейерон говорили о совершившемся событии непринуждённо, как о незначительном происшествии, но они не верили друг другу.

Слуги играли в этой трагедии роль античного хора, и из их загадочных намёков, даже из их многозначительного умалчивания тотчас выяснилась бы истина, если б нашёлся человек, готовый прислушаться к её голосу.

Так прошло всё утро, при малейшем шуме во дворе все бросались к окнам. Всем казалось, что вот-вот явится Сюзанна. В обеих семьях завтрак прошёл в угрюмом молчании. У Меркадье среди всеобщего смущения и безмолвия говорила одна лишь Полетта. Как только встали из-за стола, все разбрелись по своим комнатам. Люди не могли больше видеть друг друга.

Паскаль встретил на террасе Ивонну. «Во что будем играть?» Но Ивонна вдруг расплакалась. Ей было страшно. Она-то хорошо знала Сюзанну.

— Да что она, по-твоему, сделала?

Ивонна, вся дрожа, указала рукой на гору. Болото?! Паскалю это и на ум не приходило. Болото…

Бланш, наконец, удалось поговорить с Пьером в укромном уголке парка. Она была неузнаваема — лицо осунулось, глаза красные.

— Я вот чего не понимаю, — заметил Меркадье. — Ты же заходила к ней поцеловать её перед сном. Ведь вы всегда прощаетесь на ночь.

— Нет не заходила. Нет! Кляну себя за это. Не заходила.

— Почему?

— Эрнест… понимаешь… когда мы поднялись к себе, Эрнест всё не отпускал меня…

У Пьера защемило сердце, перед ним встала жестокая картина. Грубая её откровенность, таившаяся за словами Бланш, затронула его