– Вы думаете? – сказала тетка Сёрен и уставилась в огонь, но погодя заговорила опять: – Вы слыхали о Кае Люкке, который приказал сровнять с землей одну из церквей на своих землях, а когда пастор Мадс в проповеди обрушился на него с порицанием, Кай Люкке велел заковать священника в кандалы, устроил суд и добился своего: пастор поплатился за «преступные» речи головой; в этом убийстве о неосторожности и речи нет, однако ж Кай Люкке остался на свободе, вольный, как птица.

– По законам того времени он был в своем праве, – ответил Хольберг. – Но мы от этого давно ушли.

– Это вы олухам рассказывайте! – бросила тетка Сёрен и закрылась в каморке у Малой, как она звала малышку, перепеленала ее и укачала, а потом постелила кровать для студента; кожаное одеяло она тоже отдала ему, он, даром что родился в Норвегии, мерз сильнее, чем она.

В новогоднее утро ярко светило солнце, подморозило так сильно, что поземка превратилась в прочный наст. В городе звонили колокола, сзывая в церкви, и студент Хольберг надел свое шерстяное пальто и собрался в город.

Над хижиной паромщика с криком носились грачи, вороны да галки, они галдели так, что заглушали колокольный звон. Тетка Сёрен у дома набивала снегом медный чан, чтоб натопить над очагом питьевой воды, она смотрела на птичий переполох, и что-то он ей напоминал.

Студент Хольберг отправился в церковь, по дороге туда, а потом и обратно он проходил мимо дома Сиверта Таможенника, что около городских ворот, и его пригласили на кружку горячего пива с сиропом и имбирем; разговор зашел о тетке Сёрен, но Сиверт Таможенник, как, впрочем, и все, мало что о ней знал: родом она не с Фальстера, когда-то была, похоже, при деньгах, муж у нее простой матрос, дикого норова, он забил шкипера из Драгёра насмерть. Он и жену поколачивал, а она теперь защищает его.

– Я б не позволила так с собою обращаться, – заявила жена Таможенника. – Но я-то совсем из другого сословия, мой отец был королевским чулочником!

– Поэтому и супругой вы стали королевского чиновника, – заметил на это Хольберг и откланялся.

В праздник трех королей тетка Сёрен зажгла вечером для Хольберга трехсвечник, вернее говоря, три свечки, которые она сама и намакала в сале.

– По свечке за каждого мужа! – сказал Хольберг.

– За каждого мужа? – переспросила женщина, оторопело глядя на него.

– За каждого волхва, пришедшего к младенцу Иисусу, – пояснил Хольберг.

– А, в этом смысле, – ответила она и надолго замолчала. Но все же в тот вечер трех королей ему суждено было узнать много больше о тетке Сёрен, чем он знал прежде.

– Вы с любовью относитесь к своему супругу, – сказал Хольберг. – А люди вот говорят, он обижал вас чуть не каждый день.

–Это мое дело, и никого не касается!– огрызнулась тетка Сёрен.– В детстве эти побои принесли бы мне пользу. Теперь же я получаю их в расплату за свои грехи! Что муж сделал для меня, я всегда помню, и доброту его не забуду. Когда я валялась на вересковой пустоши, не нужная никому, кроме галок, ворон да грачей, слетевшихся заклевать меня, он вынес меня оттуда на своих плечах и претерпел поношения за то, что явился на корабль с таким довеском. Я не тот человек, что будет лежать и гнить, прикованный к кровати, так что я выкарабкалась, снова поднялась на ноги. У всех свои недостатки, зачем судить о лошади по недоуздку? Жизнь с Сёреном была мне больше в удовольствие, чем с тем, кого называют самым галантным и благородным кавалером среди всех подданных датской короны. Я побыла супругой наместника Гюлленлёве, сводного брата короля, потом вышла за Палле Дюре, это один черт, каждый плох на свой лад, а я на свой. Целую речь сказала я вам, зато теперь вы все знаете!

И с тем она вышла из комнаты.

Это была Мария Груббе! Так удивительно летали вверх-вниз качели ее счастья. Немного еще праздников трех королей пришлось на ее жизнь; в июне 1716года она умерла, пишет Хольберг, но неупоминает при этом, поскольку не знает, что, покуда тело умершей тетки Сёрен, как она звалась, лежало в домике у переправы, туда слетелись полчища больших черных птиц, они не кричали, словно знали, что похоронам приличествует тишина. Едва тело предали земле, как птицы исчезли, но вечером того же дня в Ютландии, над старым имением, собралось несметное количество грачей, ворон и галок, они кричали все разом, точно спеша поделиться новостями, то ли о мальчишке, бедняцком сыне, что когда-то разорил их гнезда, украв яйца и неоперившихся птенцов, а теперь таскает железные кандалы на королевском Хольмене, то ли о высокородной девчонке, окончившей свои дни паромщицей на Грёнсунне. «Ура! Ура!» – кричали птицы.

И также кричали птицы «Ура! Ура!», когда ломали старый дом. И чего они не уймутся, кричат да кричат, – вздохнул дьячок. – Хотя теперь-то чего? Знатный род Груббе пресекся, от старого имения ничего, считай, не осталось, на месте их дома с башней стоит птичник с золочеными ставнями и старой Птичницей Гретой. Она своему чудесному жилищу не нарадуется! Не поселись она тут, вековать бы ей в богадельне.

Над ее головой воркуют голуби, вокруг нее кулдычут индюки и крякают утки.

– Чья она, никто не знает, – говорят они. – Родни у нее нет. Это просто милость небес, что она оказалась тут. Папа у нее не селезень… И мама не наседка… И выводка своего у нее нет…

Хотя была родня и у нее, но про нее не знала ни сама Грета, ни дьячок, набивший выписками из мудреных книг полный ящик стола, а знала одна только Старая ворона, она-то все и рассказала. От своих матери и бабки слыхала она о матери Птичницы Греты и ее бабке, которую мы помним сперва девчушкой, скачущей по подъемному мосту и глядящей на всех так свысока, точно ей принадлежит весь мир и все птичьи гнезда в нем, потом мы помним ее лежащей в беспамятстве на вересковой пустоши за дюнами, а под конец в Боррехусете у переправы. Внучка, на которой закончился род Груббе, вернулась домой, туда, где красовалось старое имение, стоял дом, похожий на замок, где кричали черные лесные птицы и где сидит теперь старуха-птичница среди своих ручных кур да уток, которые ее признают, а сама она их наперечет знает. И нет у нее больше никаких желаний, кроме как помереть, зажилась она уже.

– Гроб! Гроб! – кричали вороны.

И Птичница обрела хорошую могилу, но где, никто не знает, кроме Старой вороны, если только