– Свободных коек еще нет, – шепчет Овечка, – часа через два-три освободятся. – И тоже начинает плакать. – Ох, милый, ты рад? Не надо плакать, все позади.

– Это очень больно? – спрашивает он. – Очень больно было? Ты… ты кричала?

– Все позади, – шепчет она. – Я уже почти все забыла. Но со следующим торопиться не будем. Не будем торопиться, ладно?

Стоящая в дверях акушерка говорит:

– Герр Пиннеберг, если хотите увидеть сына, пойдем со мной.

Он сжимает Овечкину руку и заверяет ее:

– Я только туда и обратно.

А она улыбается и отвечает:

– Иди, поздоровайся с нашим Малышом.

Вслед за акушеркой он попадает в тесное помещение, где толкутся другие акушерки, и все они смотрят на Пиннеберга, однако он не смущается того, что расплакался при встрече с женой и до сих пор немного всхлипывает.

Толстая акушерка говорит басом:

– Ну что, молодой папаша, как оно?

А другая – та самая блондинка, которая вчера так заботливо приняла Овечку, – отвечает:

– Да что его спрашивать? Он же ничего пока не знает… Даже сына еще не видел.

Пиннеберг кивает и смеется.

Но тут открывается дверь в соседнее помещение, и акушерка, которая привела его, возникает на пороге с белым свертком на руках. Из свертка выглядывает старческое грязно-белое личико в уродливых морщинах, голова грушей, и эта груша издает противный, звенящий, пронзительный и жалобный писк.

Пиннеберг вмиг приходит в себя, и ему разом припоминаются все его грехи, начиная с самой ранней юности: и онанизм, и маленькие девочки, и подхваченный как-то триппер, а еще раза четыре или пять он напивался до беспамятства…

Пока медсестры улыбаются гномику со старческим морщинистым лицом, в Пиннеберге поднимается ужас. Овечка наверняка его толком не разглядела. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он со страхом спрашивает:

– Сестра, скажите, пожалуйста, а что у него с лицом? Так все новорожденные выглядят?

– Вот это да! – восклицает темноволосая акушерка. – Теперь ему вдруг сын не угодил. Слишком ты красивый, маленький, для такого папаши!

А блондинка добавляет:

– Он же такой лапочка! Сейчас мы его причешем… – И она приглаживает волосики ребенка расческой.

Но Пиннеберга не отпускает страх.

– Ради бога, скажите, сегодня ночью еще какой-нибудь младенец родился? Да? Пожалуйста, покажите мне его… я должен убедиться, что они все такие.

– Нет, ну куда это годится, – возмущается блондинка. – У него самый славный парень во всем родильном отделении, а ему не нравится! Ну, идите сюда, молодой человек, посмотрите.

Она открывает дверь в соседнюю палату, Пиннеберг шагает за ней. Там стоит кроваток шестьдесят или восемьдесят, а в них – карлики и гномы, старые и нелепые, кто бледный, кто красный, как сырое мясо. Пиннеберг окидывает их тревожным взглядом. Увиденное его успокаивает, но лишь отчасти.

– А макушка у моего какая-то заостренная, – нерешительно говорит он. – Скажите, прошу вас, это же не водянка?

– Водянка! – повторяет женщина и хохочет. – Ох, да что же вы все за отцы такие! Мальчонка весит восемь с половиной фунтов, первые роды. Слава богу, что череп у них сжимается, а то порвалась бы ваша жена еще больше. Врач аккуратненько ее подлатал, и жена ваша держалась молодцом… Все-все, идите к ней, но долго не сидите, лучше в три зайдите еще раз.

Бросив напоследок еще один взгляд на сына, Пиннеберг возвращается к Овечке. Та сразу улыбается ему, шепчет:

– Ну правда же, он такой лапочка, наш Малыш? Правда, он красавчик?

– Да, – шепчет в ответ он. – Правда лапочка!

Сынам Адама выдают детей.

Овечка обнимает Путтбреезе,

а Пиннеберг отправляется курить на крышу кинозала

На дворе конец марта, среда. Пиннеберг медленно, шаг за шагом, бредет с чемоданом по Альт-Моабит и сворачивает в Малый Тиргартен. Вообще-то он должен был сейчас идти в универмаг Манделя, но взял отгул: сегодня выписывают Овечку. Она провела в родильном отделении одиннадцать дней, и за эти одиннадцать дней он видел ее всего четыре раза. С ней он каждый раз сидел по полчаса, а вот Малыша видел минуты по две, не больше, – больше ни разу не дали.

Чудно́ у них там все устроено: в часы посещения внезапно раздается крик: «К детям!» – и родители толпой устремляются по коридору и называют медсестре, стоящей в дверях, свою фамилию. Сестра исчезает и вскоре выносит белый сверток, из которого выглядывает маленькое сморщенное личико, дает на руки на минуту-две – и все, хватит.

Пиннеберг стоит и смотрит на сына. Другие приходят с группой поддержки, некоторые являются целыми семьями, со всеми родными и пятиюродными, мужчины отпускают шуточки, женщины умиляются: «Нет, ну какая лапочка!» – и все обсуждают, на кого похож младенец. Пиннеберг стоит один и, нахмурившись, разглядывает сына. Нет, теперь он знает, что они все такие – крошечные морщинистые зверушки, очень бледные, в желтизну; только глаза красивые, когда ребенок их открывает, – у их сына глаза Овечки, синие-синие.

– Все, герр Пиннеберг? – спрашивает медсестра.

Она его помнит. Или помнит его сына. Сцену в тесном тамбуре, когда он переживал, нормальный ли у него ребенок, наверняка не забыли.

– Да, все, – отвечает Пиннеберг и возвращается к Овечке.

– Ну как он? – озабоченно спрашивает Овечка. – Очень бледненький?

– Да нет, не очень, – неуверенно отвечает Пиннеберг.

– Всё теряет вес, – шепчет Овечка и испуганно озирается: не услышали бы.

– Но ты же сама говорила, после рождения они все теряют вес.

– Но не так же много! Он уже больше чем полфунта сбросил.

– Ну, может, и правда чуть-чуть бледноват, – признает Пиннеберг.

– Вот видишь, ты тоже заметил, – говорит Овечка, и ее щеки от волнения заливает румянец. – И ничего не поделаешь! Он мог бы есть до отвала, у меня полно молока! Даже сцеживаться приходится, а медсестра говорит, мол, нечего ему объедаться. Понимаешь? А он вес теряет!

– Но им, наверное, виднее, – говорит Пиннеберг. – Они вроде все такие прекрасные…

– Да, прекрасные. Но этого я хоть убей не понимаю! Почему он теряет вес? Мне приносят Малыша на десять минут и забирают, а вон та с каштановыми волосами по часу кормит!

– Все это нужно знать, – задумчиво говорит Пиннеберг. – А мы ничего не знаем…

– Да, ничему нас не научили, ничему из того, что на самом деле нужно. Вот вернемся домой, я его откормлю!

И вот Пиннеберг идет в больницу забирать свою Овечку. Уже одиннадцатый день, пора выписываться, освобождать место другим. Да она и сама уже рвется домой. Бежать без оглядки! Получить наконец ребенка в свое полное распоряжение! Наконец-то она останется с ним один на один. Почему ей не дают с ним толком пообщаться?

Пиннеберг несет чемодан – нелепый чемодан, собранный молодым, ничего не умеющим мужем. Овечка сказала: «Принеси мне одежду. И мальчику тоже – я тебе все написала, а то ты сам не разберешься».

Да, она все написала, но что такое «конверт»? Почтовый конверт Пиннеберг, конечно, видел, но речь явно о другом. Поэтому из всего отложенного приданого он берет по вещичке. Такие забавные – распашонки невообразимо крошечные, наверняка окажутся малы, он на всякий случай захватывает парочку побольше.

А одежда для самой Овечки? Вот уже много приятных дней, недель и даже месяцев он женат, но тут крепко задумывается: а во что Овечка, собственно, одевается? Блузка, комбинация, трусы – это ясно, но вот, скажем, подвязки, для чего они? Пиннеберг набил чемодан до отказа, чего там только нет, Овечка наверняка поднимет его на смех. Ну и пусть. Главное – забрать ее поскорее, не хватало еще бегать туда-сюда за вещами.

В Малом Тиргартене он останавливается передохнуть, ставит чемодан, время до восьми еще есть. Он с половины пятого на ногах, комната сияет чистотой, он даже пол вымыл и натер и постели перестелил. Хорошо, когда дома светло и чисто. Начинается новая жизнь, отныне все пойдет по-другому, ведь теперь у них есть ребенок, Малыш. Да будет свет!

Эх, хорошо сейчас в Малом Тиргартене, деревья все в зелени, кусты распустились – весна в этом году ранняя. Но когда