В главном доме остались Момоко, которая лежит после припадка, и жена, ухаживающая за ней, – им, конечно, поручить это невозможно. Обморозившегося юношу отвезли в больницу, члены же футбольной команды вместе с Такаси и Хосио – главные действующие лица нынешних беспорядков в деревне. Единственно, кто мне может помочь, – дети Дзин. Подойдя к закрытой двери флигеля, я окликнул их, но музыка, видимо, увлекла и детей Дзин, да я и не особенно надеялся, что они сидят в такое время, запершись в темной, холодной комнате со своей растолстевшей, брюзжащей матерью. Просто мне хотелось получить внешнее подтверждение необходимости самому спуститься в деревню. Дети не откликались. Я уже хотел было отойти от закрытой двери, но вдруг меня окликнула неожиданно бодрым, энергичным голосом Дзин. Приоткрыв дверь, я заглянул внутрь и, растерянно блуждая глазами, как непривычная к темноте испуганная птица, попытался отыскать не столько Дзин, сколько ее мужа и, точно оправдываясь, сказал:

– Понимаешь, Дзин, я думал, если дети дома, послать их в деревню. Керосин в печке кончился.

– Дети еще с утра убежали в деревню, Мицусабуро-сан! – сказала удивительно радушно Дзин; присутствие в комнате ее большого тела постепенно обрисовывалось все отчетливее, так из морского тумана возникает огромный корабль. Ее глаза на толстом, круглом лице, точно выдвинутые вперед жарко сверкавшие магниты, притягивали меня к себе. Дзин – голос ее подтверждает это – в одиночестве возвышается на своей скамье, похожей на перевернутое седло. – Молодой парень, подчиненный Такаси-сан, приходил звать, и мой Канаки тоже спустился в деревню!

– Приходил звать товарищ Така? Канаки-сан – уважаемый человек, нечего было впутывать его в свои дела, – возмутился я, проявляя несколько сдержанное сочувствие к мужу Дзин. Но Дзин поняла мою сдержанность – она и не ожидала от меня теплого сочувствия ее мужу.

– Ребята обходят в деревне дом за домом и всех сзывают, Мицусабуро-сан! Особенно тех, кто вчера ничего не брал в универмаге, – их вызывают всех подряд! – Сверкнула она своими маленькими, заплывшими жиром глазками и попыталась улыбнуться – по ее коже, будто смазанной толстым слоем сала, прошла вялая рябь. Наконец ей удается справиться с обычным для нее тяжелым, прерывистым дыханием, и она возвращается к сплетням, питаемым плотоядным любопытством. – Мои ребята с раннего утра убежали в деревню, а хозяин еще не выходил из дому, и тогда двое парней подошли к двери и закричали: «Пошли в универмаг!» В перерыв ребята прибегали и рассказывали: как попадется дом, где никто не ходил брать чего-нибудь в универмаге, будь то богатый дом или тех, кто в сельской управе работает, все равно туда по двое приходили парни и кричали: «Пошли в универмаг!» Вроде бы и снохе старосты, и жене начальника почты пришлось пойти и чего-то там взять. Дочка директора школы плакала, говорят, плакала, но никуда не денешься – притащила целый ящик хозяйственного мыла, а оно ей ни к чему! – сказала Дзин и вдруг плотно сомкнула губы, точно рот у нее полон воды, и захмыкала носом. Ее лунообразное лицо побагровело, и я догадался, что она смеется. – Полное равенство, Мицусабуро-сан. Все жители деревни опозорились на равных – это хорошо!

– И нет никого, кто бы сочувствовал королю супермаркета, Дзин? – Я почувствовал туманную опасность ловушки в слове «опозорились», расставленной этой болезненно толстой женщиной, и, чтобы все-таки избежать ловушки, задал вопрос, чуждый атмосфере ее боевых сплетен.

– Кто стал бы сочувствовать этому корейцу? – тут же с негодованием бросила мне Дзин. До вчерашнего дня она, как и все жители деревни, рассказывая о несчастьях, которые принес универмаг, ни словом не обмолвилась, что влиятельный владелец супермаркета – кореец. А теперь она говорит о нем, делая особый упор на слове «кореец». Подобно тому как ограбление универмага одним ударом опрокидывало соотношение сил между жителями деревни и королем супермаркета, Дзин без всяких колебаний, говоря о человеке, экономически поработившем деревню, делала упор на том, что он кореец.

– С тех пор как сюда приехали корейцы, все время одни только неприятности! Как кончилась война, корейцы понахватали здесь у нас и земли, и денег – враз в люди выбились! Ну, взяли у него самую малость – чего его жалеть?

– Дзин, но ведь корейцы не по собственной воле приехали в деревню. Это были обыкновенные рабочие-рабы, которых насильно привезли сюда с их родины. Да и, насколько мне известно, никаких неприятностей жителям деревни они не доставляли. Или возьми землю корейского поселка после войны – разве кто-нибудь из деревенских понес урон? Почему ты все представляешь в таком искаженном свете, Дзин?

– S-сан был убит корейцами! – хмуро сказала Дзин, к которой тут же вернулась настороженность.

– Это было возмездие, Дзин, за убийство корейца, которое совершили друзья брата. Тебе это хорошо известно.

– Да все говорят – вкривь и вкось все поехало, как появились здесь у нас эти корейцы! Всех бы их поубивать, этих корейцев! – нелепо распалялась Дзин от своих слов. Теперь ее глаза, полные ненависти, потемнели.

– Дзин, но это же неверно, что только корейцы нанесли урон жителям деревни. В столкновениях после войны виноваты обе стороны. Тебе и это хорошо известно, зачем же так говорить? – упрекнул я ее, но Дзин, понуро опустив свою большую голову, будто на нее взвалили невыносимую тяжесть, пропустила мои слова мимо ушей, и оттуда, где я стоял, было лишь видно, как волны прерывистого дыхания прокатываются по ее затылку, похожему на тюлений. Охваченный раздражением и возмущением, я тяжело дышал. – Устроили дурацкие беспорядки, а в конечном счете все неприятности опять посыплются на жителей деревни, Дзин. Король супермаркета, оттого что ограбили один из его универмагов, не понесет такого уж существенного ущерба, а большая часть жителей деревни из-за «трофеев» еще долго будет мучиться угрызениями совести. И как это удалось Така, который совсем недавно вернулся сюда издалека, подбить на такое дело даже уважаемых людей?

– Все жители деревни опозорились на равных – это очень хорошо! – повторила Дзин, будто мои слова ее не касались, по-прежнему сидя с опущенной головой. Я почувствовал особый смысл, который она вкладывала в слово «опозорились».

Мои глаза, настолько привыкшие к тьме, что видели теперь